РУССКИЙ ЯЗЫК И ЛИТЕРАТУРА

Пушкинскую «Сказку о рыбаке и рыбке» и «Сказку о рыбаке и его жене» братьев Гримм роднит очевидное сходство действующих лиц, сюжета, его развития, многих деталей повествования. Оба рыбака возвращают морю свою необычную  добычу, каждое новое желание их жен море встречает с возрастающим волнением, возмущаясь под конец до урагана.

В черновике «Сказки о рыбаке и рыбке» подобных совпадений было больше. Старуха, как ее немецкая предшественница, воссела и на папский престол, а затем возжелала стать «владычицей солнца», богом. Завершалась пушкинская сказка на манер гриммовской – словами золотой рыбки: «Ступайте оба в землянку».
Обрабатывая «Сказку о рыбаке и его жене», Пушкин, конечно, должен был исключить все чуждое русской жизни. Жена немецкого рыбака стремилась в королевы, а русская старуха, соответственно, в царицы. Следующая ступень возвышения для королевы открывалась в венчании на папство, а для царицы православной этой ступени не существовало, почему она и исчезла из окончательного текста «Сказки о рыбаке и рыбке», первый стих которой некогда звучал так: «На Ильмене на славном озере…».
Отказавшись от столь великолепного энергичного приступа, навеянного «Древними стихотворениями Кирши Данилова», Пушкин переводит место действия из Новгородской в или художественного соревнования с ним. В самом деле, заменяя камбалу-рыбу Гриммов на золотую рыбку, поэт уходит от непривычного для русского читателя образа к образу, закрепленному в русском фольклоре (взять хотя бы былину о Садко – не отсюда ли первоначальное упоминание Пушкина об Ильмене? – и выловленные им «три рыбины-золотые перья»). Любопытно, что в немецком фольклоре камбала отнюдь не является существом положительным: завистница, она в наказание за это стала криворотой. Чтобы в «Сказке о рыбаке и его жене» не возникло расхождения между добрыми делами камбалы-рыбы и ее дурной натурой, Гриммы прибегают к логическому ходу, разъясняют, что перед читателем не камбала, а заколдованный принц. Поэт избежал прозаического пояснения, следуя свойственному ему лапидарному слогу. Пушкинская рыбка – рыбка, и только. А чудеса сподручны ей потому, что она сказочная, говорящая, золотая.
Далее – вместе с эпизодом папства поэт опускает и перегружающий повествование рассказ о превращении королевы в императрицу (русским вариантом могло бы служить возвышение старухи из столбовой дворянки в княгини и из княгини – в царицы), зато вводит эпизод с разбитым корытом, обыгрывая известное народное речение. Однако ни достижением так называемого  местного колорита, ни художественными целями нельзя объяснить перемещение действия «Сказки о рыбаке и рыбке» из Новгородской в Московскую Русь, как и не объяснить  утрированную злость старухи, в  сравнении с которой ее немецкая сродственница выглядит чуть ли не образцом любящей жены. Пушкин допустил здесь такого рода отступление от оригинала, которое следует назвать не обработкой, а переосмыслением имеющегося в его распоряжении материала.
В «Сказке о рыбаке и его жене» рыбак, подходя к берегу, каждый раз произносил заклинание:

Человечек Тимпе-Те
Рыба камбала в воде
Ильзебилль, моя жена,
Против воли шлет меня.

И все же, уступая настояниям жены с неохотой, рыбак фактически действовал с нею заодно, вкушая фантастические блага, любуясь своей Ильзебилль («как красиво, когда ты императрицею стала!») и деля с возлюбленной постель. Поэтому-то у братьев Гримм наказаны и жена, и рыбак. Этот гриммоский мотив назидательности перешел своеобычно в пушкинскую сказку, но тут он не является ни единственным, ни главенствующим, а отнесен лишь к старухе. У братьев Гримм «Сказка о рыбаке и его жене» - о вольном и невольном нарушении нравственных границ, Пушкин, используя ходячий сюжет, пишет свою сказку, «Сказку о рыбаке и рыбке», сказку о бескорыстии и благородстве, вызывающих в миру иронию и озлобление. Мотив социальной несправедливости, отсутствующий у Гриммов и выдвинутые Пушкиным на передний план, окрасил «Сказку о рыбаке и рыбке» в тон резкой сатиры.
Гете говорил, что он берет свое везде, где находит его. Так и Пушкин.
Пушкин расслышал свое уже в зачине сказки Гриммов, в добросердечном поступке рыбака, даровавшего живому созданию свободу. Задолго до знакомства с этой сказкой поэт написал:

В чужбине свято наблюдаю
Родной обычай старины:
На волю птичку выпускаю
При светлом празднике весны.

Я стал доступен утешенью;
За что на бога мне роптать,
Когда хоть одному творенью
Я мог свободу даровать!
Своей для Пушкина была и тема свободы, сопряженная с темой моря («Приветствую тебя, свободный океан», «Прощай, свободная стихия», или мечта узника умчаться «туда, где синеют морские края»). Свою сказку тоже начал было со славословия свободной стихии: «На Ильмене на славном озере…».
Отказ от этого стиха вызван, конечно, не тем, что Ильмень озеро, а не море. Для поэзии и озеро, и море, и океан – едино (вспомним, например, «Славное море, священный Байкал» или четыре начальные строки из пушкинского стихотворения «Погасло дневное светило…»). Отказаться от этого стиха заставила Пушкина властная старуха, восшествовавшая на царский престол, который находился не у Ильменя, не в стенах республиканского Новгорода никак не подходящего для представленных в сказке сцен самовластья:

Перед нею усердные слуги;
Она бьет их, за чупрун таскает…
Подбежали бояре и дворяне,
Старика взашеи затолкали.
А в дверях-то стража подбежала,
Топорами чуть не изрубила.

Сцены эти, исполненные вполне под лубок, кажутся типичными для Московской Руси. Такую иллюзию поэт поддерживает реалиями, характерными для русской жизни эпохи Ивана Грозного. На их фоне становиться малоприметной историческая «вольность» Пушкина, представившего столбовых дворянок сплошь салтычихами, а бесправных московских цариц – грозными повелительницами. Однако, как хорошо известно, Пушкин был принципиальным противником исторических вольностей и не допускал их в своем творчестве. Поэтому становится неловко, когда исследователи «Сказки о рыбаке и рыбке» относят ее действие к эпохе Московской Руси. Поэт имел в виду иную эпоху. Прямое указание на нее можно найти в черновом варианте сказки, в словах старухи:

Я тебе госпожа и дворянка,
Я дворянка, а ты мой оброчный крестьянин.

Оброк как раз характеризовал не старорусскую, барщинную, а современную Пушкину  форму крепостнической ренты. Строки об оброчном крестьянине вышли из-под пера поэта не случайно, не по ошибке – ведь он, творец «Евгения Онегина», разбирался в экономических вопросах превосходно. Из-за всевидящего ока цензуры в окончательном тексте сказки появились иные строки, согласующиеся с реалиями стародавних времен, что отвечает и требованию сказочной поэтики, предпочитающей отодвигать события в седую старину. Для автора социальной сатиры ссылка на времена царя Гороха тем паче была оберегом. С   друзьями же можно было бы допустить откровенность. По воспоминанию Вульфа, поэт, сетуя на присвоение ему звания камер-юнкера, сказал, что царь одел его в мундир, его, писавшего теперь повествование о бунте Пугачева и русские сказки. Эти произведения, кажущиеся разнородными, вряд ли случайно слились в сознании Пушкина.
«Сказка о рыбаке и рыбке» и «Капитанская дочка» имеют даже текстологические совпадения. Вот рыбка просит старика: «Отпусти ты, старче,  меня в море, дорогой дам за себя откуп; откуплюсь чем только пожелаешь». «Отец родной! – говорил бедный дядька. – Что тебе в смерти барского дитяти? Отпусти его; за него тебе выкуп дадут». Или же сходство ответов старика и Пугачева: «Бог с тобой, золотая рыбка! Твоего мне откупа не надо; ступай себе в синее море, гуляй там себе на просторе» - «Казнить так казнить, миловать так миловать. Ступай себе на четыре стороны и делай что захочешь».
Золотая рыбка, если двигаться далее по ассоциации, подсказанной Пушкиным, творила чудеса в силу уговора, а великодушие Пугачева, вольного казнить или миловать, вызвано чувством восхищения поступками своего супротивника, чувством, напоминающим благодарную память очаровательного принца Гриммов. Камбалой-рыбой любуешься. Золотой рыбке сострадаешь, хотя она само осложнила свое положение. Камбала-рыба, просясь на волю, ничего не сулила рыбаку. Она была вольна во всех своих последующих поступках. А золотая рыбка зареклась исполнить все, что только старик ни пожелает. Силой данного золотой рыбкой слова и пользовалась старуха, рассчитывая на крепость уговора, который, как говорится, дороже денег. Штрих этот по видимости совершенно незначителен. Но им завязывается и развязывается драматическое действие пушкинской сказки: золотая рыбка обязала себя заветом и … нарушила его, не исполнив последнего желания старухи, отказавшись от «чести» быть у нее «на посылках».
Камбалу-рыбу не помышляли унижать. Просто-напросто она наказала чрезмерное тщеславие. А золотая рыбка разорвала позорный для нее договор. Это мотив личностный, мотив лирический. Вскоре после «Сказки о рыбаке и рыбке» Пушкин написал:

На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля -
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальную трудов и чистых нег.

А 10 мая 1834 года он занес в дневник следующее: «Московская почта распечатала письмо, писанное мною Наталье Николаевне, и, нашед в нем отчет о присяге великого князя, писанный, видимо, слогом неофициальным, донесла обо всем полиции. Полиция, не разобрав смысла, представила письмо государю, который сгоряча также его не понял. К счастью, письмо было показано Жуковскому, который и объяснил его. Все успокоилось. Государю неугодно было, что о своем камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностию. Но я могу быть поданным, даже рабом, но холопом и шутом не буду и у царя небесного».
Так уж повелось (дурной пример страсть как заразителен!), что иллюстраторы изображают золотую рыбку непременно с короной на голове. Это противоречит  и содержанию сказки (оставшееся неисполненным желание властолюбивой старухи – занять пустующий престол морской владычицы), и самой поэтике Пушкина, в которой море – символ свободной стихии.

Репетитор по русскому языку