РУССКИЙ ЯЗЫК И ЛИТЕРАТУРА

Обладателям единственной мозговой извилины страсть как нравится быть притчей во языцех. Они многочисленны, распространены по всему лику земли, включая русскую. И хотя превзойти славой Герострата и Зоила сложно, наши соотечественники не очень отстают от них.

Например, Страхов, весьма посредственный философ и критик. Он повесил на шею Достоевского, правда, не без помощи самого писателя, такую клевету, которую вовеки будет невозможно снять. В самом деле, пойди докажи, что ты человек, а не верблюд. Обязательно отыщется какой-нибудь сторонник «истины», гласящей «нет дыма без огня».

Недалеко от Страхова ушел Розанов, его самый известный ученик, нареченный «русским религиозным философом, литературным критиком и публицистом». Вот какого величания удостоился этот литературный пузырь!

Розанова еще до знакомства со Страховым судьба связала с Достоевским. Розанов женился на Аполлинарии Прокофьевне Сусловой, которая, хотя и годилась ему в матери, без оглядки изменяла ему с его соучениками и первыми встречными, прохаживалась по поводу писательства своего законного «супруга», мол, тоже еще Достоевский выискался! Не правда ли лучше не придумаешь, чтобы уязвить самолюбие молодого мужа и начинающего сочинителя, стремящегося к литературной славе через свою женитьбу на любовнице великого писателя, о чувстве которой к себе сам Розанов сообщил в исповедальном надрыве: «Меня она никогда не любила и всемерно презирала, до отвращения»?! Вот и стало имя Страхова для Розанова, благословенным: «Никто, ни даже "друг" (имеется в виду вторая жена Розанова. – Я.М.), исправить нас не сможет; но великое счастье в жизни встретить человека совсем другой конструкции, другого склада, других всех воззрений, который, всегда оставаясь собою и нимало не вторя нам, не подделываясь (бывает!) к нам и не впутываясь своею душою (и тогда притворною душою!) в нашу психологию, в нашу путаницу, в нашу мочалку, – являл бы твердую стену и отпор нашим "глупостям" и "безумиям", какие у всякого есть. Дружба – в противоречии, а не в согласии. Поистине, Бог наградил меня, как учителем, Страховым: и дружба с ним, отношения к нему всегда составляли какую-то твердую стену, о которую – я чувствовал, что всегда могу на нее опереться или, вернее, к ней прислониться. И она не уронит и согреет».

В приведенном славословии, исполненном в ключе душевного трепета и бреда, Розанов по своему обычаю лукавит. Он во всем совершенно той же «конструкции», что и Страхов, подбросивший ему главную идею для писательства.

Вот в концентрированном виде суть «религиозной философии» Розанова: «Истинное примитивно, непосредственно и потому, будучи, с одной стороны, тайной, с другой – простое   откровение. Хранилищем такого откровения является язык, – религия, – и чем  они примитивней, тем более истинны, то есть философски. Очевидно, что на  простой вопрос, что такое? явился такой же простой ответ: семя. Ответ,  который современная биология не изменила и не уяснила. Потому что одно –  простое верно. А так как семя всему голова, то есть начало всякой жизни, то  нельзя его не чтить его семейству. От этого семейного культа не ушла ни одна   народность, ни одна самостоятельная религия».

Вне темы «семьи», «семени», «еврейства» Розанов являет собой тип бойкого журналиста, прикрывающего краснобайством свое двурушничество. А приведенная выше «суть открытия» Розанова находится в письме Фета к Толстому, с кем поэт, безуспешно скрывающий от окружающих свое еврейское происхождение юдофобскими эскападами, делится собственным впечатлением от своего первого прочтения Ветхого Завета. Столь «безупречное» мировоззренческое наблюдение прекрасного лирика, но далеко не богослова, Страхов, вхожий и к Толстому и Фету, подарил молодому, еще неизвестному, Розанову. То, что атеист Фет извлек из Библии при беглом ее чтении в вагоне поезда, Розанов принял за всамделишную соль Завета, на чем и воздвиг свою «религиозную философию», проперченную зоологическим юдофобством (надо же быть столь оригинальным «религиозным философом», чтобы в XX веке обвинять иудеев в питии крови христианских детей!). Таким образом, в цепочке Фет – Страхов – Розанов, Фет предстает вроде Адама, Страхов – Ноем, Розанов – точной копией третьего сына Ноя. Вот что писал Розанову, величающий его «дорогой Василий Васильевич», русский религиозный мыслитель С.Н.Булгаков: «Мы сотканы из противоречий, а Вы их хотите одолеть биологией!». То же самое стремление характеризовало и Хама.

Розанов схож со Страховым отсутствием каких бы ни было моральных сдержек. Он играючи заявил: «“Нравственность? Даже не знал никогда, через “ѣ” или через “е” это слово пишется”. Своей насквозь хамской натурой он возмутил саму З.Н.Гиппиус – магистра ордена злословия: «…Розанов привязался к Сологубу.

— Что это, голубчик, что это вы сидите так, ни словечка ни с кем. Что это за декадентство. Смотрю на вас — и, право, нахожу, что вы не человек, а кирпич в сюртуке!

Случилось, что в это время все молчали. Сологуб тоже помолчал, затем произнес, монотонно, холодно и явственно:

— А я нахожу, что вы грубы».

Вот и стал склонный к замкнутости Сологуб после своего единственного общения с Розановым прозываться в литературном кругу (то есть в гадюшнике) не поэтом, а «кирпичом в сюртуке». Чем он не угодил Розанову? Да просто тем, что брезговал поддерживать какие-то бы ни было отношения с низким ругателем.

Не было никакого желания и у Толстого знаться с Розановым. Свою встречу с настырным «религиозным философом» Толстой откладывал столько, сколько мог, а потом написал своему брату Сергею Николаевичу: «Был у меня на днях Розанов. Мало интересен». Результат? После кончины автора «Войны и мира», «Казаков», «Анны Карениной», «Хаджи Мурата» оказалось, что он "прожил, собственно, глубоко пошлую жизнь".

Щедрину выпала удача не встречаться с Розановым вообще, но последним он был окрещен "ругающимся губернатором" и "отвратительным явлением". Почему? Видимо, потому, что Вл. Соловьев прошелся катком по Розанову, прозвав его Иудушкой Головлевым. При жизни Вл. Соловьева этот Иудушка молчал в тряпочку. Но после кончины великого философа Иудушка выдал ему с лихвой порцию клеветы.

Гоголь поспешил скончаться за четыре года до появления Розанова на свет. Но это не спасло автора «Мертвых душ»: величайшего поэта художественной прозы наш герой постоянно называл идиотом. Почему? Видимо, потому, что Гоголь провидчески списал Собакевича, эту прореху на благородстве, с Розанова.

Надо отдать должное Розанову: он не всегда сводил личные счеты. Чтобы привлечь его благосклонное внимание, надо было создать что-то гениальное. Вот он приводит целиком стихотворение Баратынского «Муза»:

Не ослеплен я музою моею:

Красавицей ее не назовут,

И юноши, узрев ее, за нею

Влюбленною толпой не побегут.

Приманивать изысканным убором,

Игрою глаз, блестящим разговором

Ни склонности у ней, ни дара нет;

Но поражен бывает мельком свет

Ее лица необщим выраженьем,

Ее речей спокойной простотой;

И он, скорей чем едким осужденьем,

Ее почтит небрежной похвалой.

Конечно, Розанов и поэзия – явления взаимоисключающие. И все-таки больно читать об одном из чудесных явлений русской поэзии, что «это язык и мысли Сальери». Наш «Моцарт» превзошел самого Зоила. Тот, будучи лишенным и намека на эстетический вкус, выбрал своей жертвой лишь Гомера, а наш доморощенный литературный критик скромненько заявил: «Всем великим людям я бы откусил голову». На всех времени у него не хватило. Но, подобно Зоилу, ставшему рядом с Гомером, «русский религиозный философ, литературный критик и публицист» вписал себя в ряд, выстроенный им «любовно» из вот таких имен: Баратынский, Гоголь, Фет, Толстой, Щедрин, Вл. Соловьев, Сологуб, Блок…

Репетитор по русскому языку

На сайте еще статьи о признанных литературных авторитетах

Классики в прочтении "классиков"

В «Траве забвения» В. Катаев вспоминает, как Бунин правил одно из его юношеских стихотворений: «Бунин перечеркнул по­следнюю строфу карандашом, а на полях написал: «А на столе осенние цветы. Их спас поэт в саду от ранней смерти». Он немного подумал и затем решительно закончил: «Этюдники. Помятые холсты. И чья-то шляпа на мольберте».

Перышко голубка

Я трижды прошел через «Юность в Железнодольске», каждый раз удивляясь не нечеловеческой человеческой стойкости (ее нам не занимать), а светозарности ее автора, хотя в романе, где выведено множество людских судеб, нет ни одной хоть мало-мальски устроенной. Бывалые критики, люди литературные, скажут, что в этой светозарности нет ничего удивительного, потому что воспоминания о детстве и юности всегда светозарны.