РУССКИЙ ЯЗЫК И ЛИТЕРАТУРА

На заре человеческого бытия существительное таило в себе идею всеобщности. Солнце и звезды для всех были солнцем и звездами, потому что еще не было награжденных звездами, которые и занимают место под солнцем.

Значение всеобщности до сих пор является самым важным свойством  существительного –

Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века –
Всё будет так. Исхода нет.

Умрешь – начнешь опять сначала,
И повторится всё, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.

В лирическом стихотворении личное местоимение первого лица единственного числа чувствуется даже при его формальном отсутствии. Это стихотворение Блока не лирическое, а эпическое. Оно не может вместить в себя Я. Перед нами всеобщая, универсальная мысль, переданная средствами лирической поэзии. Примечательно, что многие любители рифмованной речи наивысшими достижениями в поэзии считают какую-нибудь заостренную мысль, афоризм. Они восторженно цитируют, например, те строки Хайяма, в которых поэзия отсутствует: «Ты лучше голодай, чем кушай что попало, // И лучше будь один, чем вместе с кем попало». Таким манером можно переложить в стихи все пословицы и поговорки, но от этого они не станут явлением лирической поэзии. Нагнетанием существительных Блок еще более усилил универсальность обыденной истины.
Строки, в которых превалируют существительные, в нашей поэзии встречаются редко. Соседство одних только существительных иссушает стих, лишает его естественного дыхания. Поэтому Блок сухую перечислительную интонацию разбавил прилагательными.
За последние несколько столетий в связи с появлением буржуазии идея всеобщности стала рьянее, чем ранее, вытесняться идеей собственного обладания. Имя существительное, совершив в потребительском обществе поворот от идеи всеобщности к идее частной собственности, вновь заняло доминирующее положение, повернув сложное человеческое сознание к языку тех самых жителей, которых едко высмеял Свифт. Как это выглядит в стихотворной практике можно продемонстрировать на примере Бродского, типичного певца индустриального общества. Свой переезд в Америку он ознаменовал  дифирамбами в честь ее демократии, демократии миллиардеров. Он оправдывает уничтожение индейских племен колонизаторами и провозглашает упрощение человеческой речи, которая должна ограничиться лишь «частью речи», существительным. Эту минималистскую языковую программу он положил в основание собственных произведений –

На крылышках твоих
зрачки, ресницы –
красавицы ли, птицы –
обрывки чьих,
скажи мне, это лиц,
потрет летучий?
Каких, скажи, твой случай
частиц, крупиц
являет натюрморт:
вещей, плодов ли?
и даже рыбной ловли
трофей простерт.

Я выбрал самую удобоваримую из шестнадцати аналогичных строф стихотворения «Бабочка», которое сам автор считает своим высочайшим поэтическим достижением. Однако и в ней видно, с какой палаческой жестокостью изуродовано одно из прелестнейших созданий природы. Это весьма схоже с маниакальной склонностью к версификации.  
Имя прилагательное, как явствует из его названия, появилось после имени существительного, к которому оно и прилагалось. В поэзии прилагательное называется эпитетом, то есть выразительным метафорическим определением. Но функция его отнюдь не ограничивается выразительностью. Прилагательные, будучи в бытийном отношении менее важными, чем существительные, способствуют воздушности поэтической речи, ее плавности. Но злоупотребление прилагательными приводит к красивости.
Невозможно установить, сколько тысячелетий человеческая речь состояла только из существительных и прилагательных. В те времена наши пращуры изъяснялись так называемыми назывными предложениями. Появление глагола было бурным прорывом к богатству и точности человеческой речи. Некогда в нашем языке само слово «глагол» являлось синонимом речи, как, например, еще у Державина: «Глагол времен! металла звон!»  
Глагол, обозначая действие или состояние предмета, привел статичный мир наших пращуров в движение. Солнце засияло, звезды замигали, птицы запели, сердце забилось. Скопление глаголов стало показателем энергии, скорости: «Пришел. Увидел. Победил».
В поэзии глагол, если брать его в качестве опорного,  ключевого слова, приводит к драматизации. Поэт словно перевоплощается в одного из героев драматургического произведения, которые называются действующими лицами, хотя они не столько действуют, сколько разговаривают –

Друг мой тихий, друг мой дальный,
Посмотри, –
Я холодный и печальный
Свет зари.

…………………………….

И безмолвный, и печальный,
Поутру,
Друг мой тайный, друг мой дальный,
Я умру.

Очевидно, что вдохновение подарило Сологубу финальную строку, над которой он мастерски возвел надстройку. «Я умру» – открытие сколь ошеломляющее, столь и важное. Оно приходит внезапно и отделяет человека от животного, которому неведомо о конечности собственного существования. Вдохновленный удачей, Сологуб добыл прекрасную метафору «свет зари», который вскоре уходит, умирает. Ассоциация с последним стихом получилась очень убедительная, зримая и неразрывная. Еще прекраснее сложилась мягкая, вкрадчивая интонация обращения «к тайному, дальному другу», с которым поэт делится своим горестным открытием. Последний стих подчиняет себе и мелодию, изумительная плавность которой обязана прежде всего великолепным эпитетам и повторам.  На фоне повторяющейся морфологической рифмы («дальный–печальный») с особой четкостью выделяются другие рифмы, прошитые с ключевым словом «умру» звуком «р». Однако не эти особенности приведенных строк делают их шедевром. Большинство стихотворений Сологуба написаны в подобной манере, но далеко не все совершенны. Подаренный поэту вдохновением глагольный ключ, столь естественно оттеняющий драматический пафос этого стихотворения, таил себе творческую удачу.
Слово в стихе ярче проявляет свою природу, чем в разговорной речи и прозаическом тексте. Оно вступает в смысловую и звуковую перекличку со всеми другими словами стихотворения, чем порождает особый резонанс, настраивающий нас на восприятие поэзии. Смысловая и звуковая пропорция в этом резонансе у разных поэтов разная. Одни поэты уделяют больше внимания смыслу, другие – звуку. Если сильно превалирует мелодическое, чувственное начало, то слово стремится к дематериализации. При этом чаще используются слова с большим количеством гласных звуков, которые, как известно, не ассоциируются с каким-либо значением (Фет, Сологуб, Бальмонт, Мандельштам). Если поэт отдает умеренное предпочтение мелодии перед смыслом, то слово стремится к ярко выраженной чувственной изобразительности. Здесь, напротив, используются лексика, напоенная согласными звуками, которые и таят в себе смысл (Державин, Маяковский, Есенин). Если чаши весов уравновешиваются, то слово обретает налет сдержанности (Бунин). Если перевешивает смысл, то слово окрашивается рассудочностью (Баратынский, Лермонтов). Приведенная схема, как и все подобное, весьма условна уже потому, что у одного и того же поэта встречаются и те, и другие соотношения звука и смысла. Здесь речь о преимущественном предпочтении того или иного соотношения тем или иным поэтом.
Каждый тип поэтического творчества имеет как сильные, так и уязвимые стороны. Поэтому недостатки окупаются достоинствами. Вот последняя строфа стихотворения Мандельштама «Импрессионизм» –  

Угадывается качель,
Недомалеваны вуали,
И в этом солнечном развале
Уже хозяйничает шмель.

Глагол «малевать» имеет уничижительный оттенок и может быть отнесен только к мазне какого-нибудь бездарного ремесленника, а не к полотну замечательного живописца,  которого и славословит поэт. Здесь необходимо было сказать «не прорисованы вуали», однако этот глагол, более точный в семантическом отношении, фонетически не гармонирует соседними словами, с которыми слово, избранное Мандельштамом, создает прекрасную мелодию.
В стихе звуки выделяются особенно четко. Это позволяет подчеркивать смысл звуком, вернее, выделять звуковым курсивом наиболее важные слова. Вот, например, как это сделал Тютчев –  

Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить;
У ней особенная стать –
В Россию можно только верить.

В русской речи самым частым из согласных звуков является «с». В тексте Тютчева он встречается четырежды в повторяющемся, главном, слове «Россия» и по разу в словах «особенная» и «стать». В других словах этого очень распространенного звука нет. Но ведь «Россия – особенная стать» и есть та самая идея, ради которой написано четверостишие.
Звуки речи играют огромную роль в стихе, вплоть до участия в оформлении отвлеченных идей. Вне звучания поэзия вообще не существует. Даже когда мы читаем стихи глазами, внутренний голос воспроизводит звучание слов. На нашем подступе к катарсису, к эстетическому наслаждению, слова как бы и вовсе теряют свое значение, сливаясь в невыразимо прекрасные созвучия. Однако звук по своей важности все-таки уступает смыслу. Поэт сталкивается с самой большой трудностью при передаче самого главного, интонации. Существующих знаков препинания и технических средств, которыми располагает стихосложение, далеко не достаточно, чтобы передать интонационное богатство человеческого голоса. Тут на помощь приходит смысл. Вот стихотворение Есенина –  

Голубая кофта. Синие глаза.
Никакой я правды милой не сказал.
Милая спросила: «Крутит ли метель?
Затопить бы печку, постелить постель».
Я ответил милой: «Нынче с высоты
Кто-то осыпает белые цветы.
Затопи ты печку, постели постель,
У меня на сердце без тебя метель».

Просодия, ритмические и пунктуационные паузы предоставляют возможность произнесения последней строки этого стихотворения и с восходящей, и с нисходящей интонацией. Именно смысл помогает остановиться на правильном выборе: лирический герой стихотворения обращается к подруге не с требованием оставить его в покое (отстань), а с признанием в любви (без тебя жизнь мне не жизнь).
Однако есть поэты, которые считают, что звук важнее смысла. Эти поэты на вопрос, можно или нельзя править стихи, категорично отвечают, что нельзя. Правда, сами они все-таки правят свои стихи.
Я считаю, что ни в коем случае нельзя править ту часть стихотворения, которая была подсказана вдохновением, если даже в ней есть ошибки. Чтобы исправить эту часть, надо вновь испытать в точности то же состояние, что и в момент прошлого вдохновения. Это, конечно, возможно, потому что в жизни все возможно. Но эта возможность может выпасть лишь в одном случае из миллиарда в миллиардной степени.

Продолжение

Заметки о лирической поэзии (Часть IY – Поэты и прозаики)

Формируясь в детстве, поэт обязан ему и своей прямолинейностью. Ни один поэт не обладает гибким, эластичным характером, что осложняет его существование в быту, но без чего поэт не может существовать как поэт.

Заметки о лирической поэзии (Часть Y – Отличие поэзии от прозы)

Самым распространенным является мнение, согласно которому поэзию отличает от прозы то, что она экономнее прозы.

Заметки о лирической поэзии (Часть YI – Многозначность слова)

Если его поместить в научный текст, оно будет стремиться к единственному, терминологическому, значению. В тексте художественной прозы слово тоже имеет обычно одно или два значения, если употреблена метафора, ирония и подобное. Однако стоит слово включить в стихотворный текст, как оно стремится стать тираном.