РУССКИЙ ЯЗЫК И ЛИТЕРАТУРА

РЕПЕТИТОР РУССКОГО ЯЗЫКА И ЛИТЕРАТУРЫ
персональный сайт репетитора русского языка и литературы
Заметки о лирической поэзии (Часть III – Любовь и Смерть)
На беглый взгляд может представиться, что Изида, которая явно моложе своей шумерской наперсницы, наделена милосердием. Она действительно лишь косвенно связана с мотивом гибели возлюбленного, удаче которого позавидовал коварный Сет.
Но, зачиная Гора, Изида вовсе не воскрешает Озириса, который потому-то и становится богом подземного царства. В Египте каждый покойник назывался озирисом.
Либитина уже напрямую олицетворяет любовь и смерть. Подобное восприятие божества любви сохраняется и в новое время –

Филида с каждою зимою,
Зимою новою своей,
Пугает большей наготою
Своих старушечьих плечей.

И, Афродита гробовая,
Подходит, словно к ложу сна,
За ризой ризу опуская,
К одру последнему она.

Столь едкие строки Баратынского обращены к дочери Кутузова, которая до своих последних дней чрезмерно обнажала плечи в надежде стяжать победу на поле любовной битвы. Однако стихотворение несет в себе помимо дидактики трагическое начало. «Афродита гробовая» воспринимается не только как обозначение старухи, что было бы простой тавтологией, нежелательной в коротком стихотворении. К двум имеющимся ипостасям Афродиты – Афродиты Небесной и Афродиты Порно – поэт прибавил Афродиту Гробовую. Говоря иначе, Баратынский воскресил Иштар, которая в нашем подсознании никогда и не умирала. На Востоке мотив гибельности выплескивается в противоборстве  светоносной мужской стихии – ян (солнечный мир)  и теневой женской – инь (область мертвых), а на Западе в первой же заповеди: «И заповедал Господь Бог человеку, говоря: от всякого дерева в саду ты будешь есть, а от дерева познания добра и зла не ешь от него, ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь». О каком познании здесь речь становится ясно из подобных сообщений: Адам познал Еву; Авраам познал Сарру; Исаак познал Ревекку; Иаков познал Рахиль…
Поэтика любовной лирики имеет явное сходство с поэтикой заговоров и заклинаний. В обоих  случаях мы имеем дело с ключом, отпирающим замо́к, называемый табу. Причем любовные запреты являются несравненно более древними, чем запреты религиозные. В стадный период  существования далеко не каждому мужчине удавалось осуществить близость с женщиной. В ту пору лик женщины и лик смерти наглядно сливались в палаческом облике вожака. То есть любовь воистину была смерти подобна. Обойти опасность можно было лишь двумя путями: или держаться подальше от предмета вожделений, или сделать даму сердца своей страстной союзницей, говоря ей непонятные для вожака, но очень лестные  для ее слуха слова. На языке древней скульптуры и наскальной живописи  подобная зачарованность выражалась гиперболическими  видами тех частей женского тела, которыми оно отличается от мужского. В этом смысле мы недалеко ушли от пращуров, ведь большинство из нас по-прежнему влечет пышные формы.
С появлением религиозных запретов произошло наложение любовного и божественного.  А в поэзии, например, суфиев два эти мотива вообще совмещены. Их стихотворения, обычно отмеченные техническим совершенством, любопытнейшее явление мировой литературы. Эти стихотворения одновременно являются и плодом поэзии (что касается их  реалистической основы), и плодом стихотворчества (где рассматривается первопричина мистического, постигаемая интеллектуально, а не чувственно). Мистики, как и создатели религий, обладают на удивление железной логикой.
Страх перед женщиной может быть связан и с той эпохой, которую историки называют матриархатом. О жестокости эры правительниц говорит, в частности, то, что спустя многие столетия после их низложения у многих народов существовал обычай убивать новорожденных девочек, а на воротах побежденных городов в знак оскорбительного презрения малевать женское лоно. Но из поэзии того же времени женщина восстает существом нежным, прекрасным, а нередко даже идеальным. Словом, не будь поэзии, мы, видимо, давно бы вконец озверели и оскотинились. Все на земле проходит, остается лишь то, что вопреки злу сохраняет доброта и ее воплощение – поэзия.
Подобно тому, как творили  заговоры против смерти, точно так же мы заговариваем женщину, создавая о ней мифы.  Мы ее сильно любим и, выдавая желаемое за действительное, наделяем ее способностью любить нас, тогда как природа распорядилась таким образом, что женщина, кроме себя и своего ребенка, никого любить не может. Да и мы недостойны ее любви. Все женщины мысленно замужем за сказочным принцем, которого они вообразили, когда еще играли в куклы. А кто из нас всамделишно сказочный принц? Добиваясь расположения женщины, мы ее, существо приземленное, идеализируем. Мы сравниваем ее с цветком. Рядом с ней мы помещаем солнце, звезды, луну – все высокое и прекрасное. Мы с наслаждением располагаемся у ног возлюбленной. Ради нее мы готовы умереть. Опьянение  любовью схоже с опьянением вином или наркотиком. Все эти виды опьянения приближают нас к смерти.  Лучшую пародию на любовную лирику создал Мольер: «Прекрасная маркиза, ваши прекрасные глаза сулят мне смерть от блаженства». А теперь переберите, пожалуйста, в памяти стихи женщин. Поэтессы к любовной тематике подходят в высшей степени прозаично и однообразно, культивируя мотив своей несмятой, холодной постели. Они жаждут быть соблазнительными, а потому и будят низкий соблазн. Они пишут не о любви, а о страсти. На их любовные стихи пародии не существует, потому что подобные стихи сами являются пародией на любовную лирику. Женщины жаждут брака, прекрасно сознавая, что он враг любви, потому что любовь – праздник, который не может длиться долго. Они ищут не возлюбленного, а покровителя, которого они охотно приносят в жертву, если на их пути появляется кто-то более благополучный. Они – высшая цель природы. Они нисходят до нас, позволяя нам любить их. Все мы, подобно Гильгамешу, ищем бессмертия, но в отличие от него, трезво взглянувшего в глаза Иштар, ищем бессмертия в женщине. Ищем все, даже мудрейшие среди нас, о чем свидетельствуют эти строки Владимира Соловьева, сочетающие, как и у суфиев, мистику и реальность, желаемую, идеальную реальность, насколько последняя, конечно, может быть названа реальностью –

Где была и откуда идешь,
Бедный друг, не спрошу я, любя;
Только имя свое назовешь –
Молча к сердцу прижму я тебя.

Смерть и Время царят на земле, –
Ты владыками их не зови;
Все, кружась, исчезает во мгле,
Неподвижно лишь солнце любви.

И вне любовной лирики поэзию и смерть соединяют тесные узы. Новорожденное поэтическое создание вызывает в поэте чувство удивления и неверие, что его сотворил он. И каждый раз оно представляется ему последним. Поэт – существо, живущее под знаком смерти. Жизнь в нем торжествует лишь в минуты вдохновения, которые очень редки. У плодовитого Фета не наберется и сотни стихотворений, задетых крылом вдохновения. А ведь Фет – один из талантливейших лириков всех времен и народов.
Со временем вдохновение раскроет ученым некоторые свои тайны, связанные с опытом. Быть может, ученые найдут даже объяснение, почему из огромной кладовой памяти вдохновением извлекаются подчас какие-то представляющиеся совершенно бесполезными крохи, а не жизненно важные штрихи? Сами поэты не знают и не способны предугадать, что из воспринятого ими послужит импульсом вдохновению. Если они обладали бы этим знанием, то были бы счастливыми. Им известно лишь, что чтение собратьев по перу способно воспламенить воображение. Однако и при этом вдохновение зависит от воли случая. Здесь мне хочется сделать отступление, привести два неизвестных примера.
Стихотворение Бунина «Имру-уль-Кайс», которое считается оригинальным, на самом деле является фрагментарным переложением знаменитой муаллаки этого величайшего арабского поэта доисламской эпохи. Но, воодушевленный арабским собратом, Бунин нашел свои очень точные и неожиданные для русской поэзии детали, относящиеся к бытию другой страны, другой культуры, например, «долина серая, нагая, как пах осла». Поэтическая мощь этого сравнения заключается в том, что оно воспринимается добытым из самого сердца арабской поэзии, воспроизводит ее дух.
Точно так же, как Бунин муаллакой Имру-уль-Кайса, Лермонтов был намагничен стихотворением Ронсара «На выбор своей гробницы», когда создал «Выхожу один я на дорогу…». И в этом случае нашего поэта сопровождала счастливая удача. Вдохновение подарило ему изумительную интонацию, без слов передающую угасание жизни, что и делает это стихотворение шедевром, несмотря на то, что оно чуть ли не целиком состоит из клише, хотя читателю все в нем представляется откровением. Когда Юрий Гагарин вернулся из космоса и сообщил, что земля оттуда глядится в голубой дымке, тут же заговорили о гениальном видении Лермонтова, задолго до космической эры написавшего «спит земля в сияньи голубом». Увы, это «голубое сияние» было в романтической поэзии общим местом. Романтическая поэзия теряет при внимательном чтении. В ней много помпезности и шума словесного половодья. Но все мы обречены любить романтиков, потому что они напоминают нам нашу юность.
Названные примеры из Бунина и Лермонтова лишь по форме схожи с заимствованием, являясь на самом деле иллюстрацией внешнего толчка к вдохновению. Если  заместить собственные чувства чувствами других авторов, стихи сложатся отчужденными, потому что чужая душа ни при каких обстоятельствах не может стать своей (александрийцы, римские авторы, трубадуры, Петрарка). Есенина с его девизом «петь по-свойски, даже как лягушка» следует числить в ряду величайших авторов поэтики, пусть он и повторил то, что до него говорили многие поэты. Повторяюсь, автором поэтики, то есть того, что обращено к интеллекту, а не к чувству. Об истинном чувстве, об ожидании поэтического чуда вот в этих строках Фета -
…не знаю сам, что буду
Петь - но только песня зреет.

Хотя вдохновение нередко зависит от знания, природа вдохновения основана на наитии… Мы несем на себе печать, давшую пищу всем культам, какие только ни были в истории человечества, и вообще храним в себе память о предках. Если вместо глупого вопроса, которым взрослые допекают ребенка, спросить, на кого он больше похож, на папу или на маму, то он задумается, словно силясь что-то припомнить, но ничего не ответит, потому что, быть может, он похож на своего предка, который жил лет пятьдесят тысяч назад, но, как сказать об этом, не знает. Не прибегая к мистике, не ответить, откуда у Державина, поэта русского, по-восточному узорчато-цветистая ткань стиха, если забыть, что он происходит из тюркского племени кряшен. Поэт – существо, остро ощущающее в себе след предков.
Есть в человеке еще более древнее начало, проявляющееся, в частности, в неодолимой тяге к водным пространствам, к нашей прародине. Однако об этом не принято говорить. Атавизм считается чем-то до ужаса позорным. Век человека исчисляется от дня его рождения до дня смерти, то есть в несколько десятков лет. Многомиллионолетняя эволюция, которую мы проходим в утробе матери, в расчет не берется. Конечно, если бросить взгляд на поэта, то не увидишь у него ни хвоста, ни плавников, ни крыльев. Однако все это в нем незримо присутствует. Поэт – существо, безусловно, атавистическое. Он находит общий язык с березой, сосной, рябиной, одуванчиком, ромашкой, незабудкой, кошкой, ежом, вараном, воробьем, синицей, ласточкой. Это подметили еще древние. Прекрасный миф об Арионе одно из многочисленных тому подтверждений. Именно атавизм дарит поэтам читателей, ибо он проявляется в той или иной мере у всех. Например, каждый взрослый испытывает радость, когда с помощью зрительных, слуховых и других ощущений вспоминает вылетевшее из памяти знакомое слово. Он словно вновь переживает детство, когда за звуковой оболочкой зримо проступал называемый предмет. Подобное же чувство переживал пращур, когда он связывал себя с каким-либо предметом или животным, своим тотемом.
Эльф русской поэзии

Официальные ценители прекрасного – служители ордена рекламы. Мнение свое они как бы обосновывают своим безупречным эстетическим вкусом, хотя на поверку оно не что иное, как потуга к стяжательству.

Заметки о лирической поэзии (Часть I – Роль подсознания)

У древних чувство поэзии было развито лучше, чем у нас. В западноевропейской литературе нового времени вообще наметилось стремление культивировать не поэзию, а схоластическую отвлеченность или интеллектуальную шараду.

Заметки о лирической поэзии (Часть II – Тайна вдохновения)

Итак, плод вдохновения – поэзия, а интеллектуального усилия – стихотворчество. Внешне они не различимы. Трудно различимы они и по внутренним признакам и прежде всего потому, что содержат в себе тайну.

Обновлено ( 06.09.2017 18:23 )
Просмотров: 6919
 
Код и вид
ссылки
<a href="http://pycckoeslovo.ru/" target="_blank"><img src="http://www.pycckoeslovo.ru/pyccslovo.gif" width=88 height=31 border=0 alt="репетитор по русскому языку"></a> репетитор русского языка

Тел. 8-499-613-7400; 8-915-148-8284, E-mail: pycckoeslovo@mail.ru Все права защищены.