РУССКИЙ ЯЗЫК И ЛИТЕРАТУРА

РЕПЕТИТОР РУССКОГО ЯЗЫКА И ЛИТЕРАТУРЫ
персональный сайт репетитора русского языка и литературы
Литературный процесс
Литературный процесс  - это замена приевшихся писательских шаблонов на подзабытые старые. Цель ее, как и любой «революции», перераспределение материальных благ, захват книжных рынков.
Прежние писатели (их называют бездарями) оттираются, а новые (они величают себя гениями) гребут лопатой гонорары. Само собой, к победившим выстраивается очередь из когорты молодых и немолодых (сменивших прежнее литературное знамя) желающих войти в храм «новой» литературы. Так было всегда и во всех странах. Из множества примеров борьбы новичков за входной билет в стаю победителей приведу лишь одну иллюстрацию из эпохи так называемого «серебряного века» русской поэзии. Чтобы у читателя не возникло сомнений на счет моей фантазии, привожу «документ»  слово в слово и целиком, несмотря на то,  что цитата из воспоминаний Андрея Белого слишком длинная:
«Однажды сидели за чаем: я, Гиппиус; резкий звонок; я – в переднюю – двери открыть: бледный юноша, с глазами гуся; рот полуоткрыв, вздернув носик, в цилиндре – шарк – в дверь.
– Вам кого?
– Вы... – дрожал с перепугу он, – Белый?
– Да!
– Вас, - он глазами тусклил, - я узнал.
– Вам - к кому?
– К Мережковскому, – с гордостью бросил он: с вызовом даже.
Явилась тут Гиппиус; стащив цилиндр, он отчетливо шаркнул; и тускло, немного гнусаво, сказал:
– Гумилев.
– А – вам что?
– Я... – он мямлил. – Меня... Мне письмо... Дал вам, – он спотыкался; и с силою вытолкнул: – Брюсов.
Цилиндр, зажимаемый черной перчаткой под бритым его подбородком, дрожал
от волнения.
– Что вы?
– Поэт из "Весов". Это вышло совсем не умно.
– Боря, - слышали?
Тут я замялся; признаться,- не слышал; поздней оказалось, что Брюсов стихи его принял и с ним в переписку вступил уже после того, как Москву я покинул; "шлеп", "шлеп" - шарки туфель: влетел Мережковский в переднюю, выпучась:
– Вы не по адресу... Мы тут стихами не интересуемся... Дело пустое – стихи.
– Почему? – с твердой тупостью непонимания выпалил юноша: в грязь не ударить. – Ведь великолепно у вас самих сказано! – И, ударяясь в азарт, процитировал строчки, которые Мережковскому того времени – фига под нос; этот дерзкий, безусый, безбрадый малец начинал занимать:
– Вы напрасно: возможности есть и у вас, – он старался: попал-таки!
Гиппиус бросила:
– Сами-то вы о чем пишете? Ну? О козлах, что ли?  Мог бы ответить ей:
– О попугаях!
Дразнила беднягу, который преглупо стоял перед нею; впервые попавши в "Весы", шел от чистого сердца - к поэтам же; в стриженной бобриком узкой головке, в волосиках русых, бесцветных, в едва шепелявящем голосе кто бы узнал скоро крупного мастера, опытного педагога? Тут Гиппиус, взглядом меня приглашая потешиться "козлищем", посланным ей, показала лорнеткой на дверь:
– Уж идите.
Супруг ее, охнув, – "к чему это, Зина" – пустился отшлепывать туфлями в свой кабинет.
Николаю Степановичу, вероятно, запомнился вечер тот; все же - он поводы подал к насмешке: ну, как это можно, усевшися сонным таким судаком, – равнодушно и мерно патетикой жарить; казался неискренним – от простодушия; каюсь, и я в издевательства Гиппиус внес свою лепту: ну, как не смеяться, когда он цитировал – мерно и важно:
– Уж бездна оскалилась пастью.
Сидел на диванчике, сжавши руками цилиндр, точно палка прямой, глядя в стену и соображая: смеются над ним или нет; вдруг он, сообразив, подтянулся: цилиндр церемонно прижав, суховато простился; и - вышел, запомнив в годах эту встречу».
А вот как эту встречу описывает сам Гумилёв в письме к Брюсову:
«Войдя, я отдал письмо и был введен в гостиную. Там, кроме Зинаиды Ник., были еще Философов, Андрей Белый и Мережковский. Последний почти тотчас же скрылся. Остальные присутствующие отнеслись ко мне очень мило, и Философов начал меня расспрашивать о моих философско-политических убеждениях. Я смутился, потому что, чтобы рассказать мое мировоззрение стройно и ясно, потребовалась бы целая речь, а это было невозможно, так как интервьюирование велось в форме общего разговора. Я ответил, как мог, отрывая от своей системы клочки мыслей, неясные и недоказанные. Но, очевидно, желание общества было подвести меня под какую-нибудь рамку. Сначала меня сочли мистическим анархистом — оказалось неправильным.
Учеником Вячеслава Иванова — тоже.
Последователем Сологуба — тоже.
Наконец, сравнили с каким-то французским поэтом Бетнуаром, или что-то в этом роде. Разговор продолжался, и я надеялся, что меня подведут под какую-нибудь пятую рамку. Но на мою беду в эту минуту вошел хозяин дома Мережковский, и Зинаида Ник. . сказала ему: «Ты знаешь, Николай Степанович напоминает Бетнуара». Это было моей гибелью. Мережковский положил руки в карманы, стал у стены и начал отрывисто и в нос: «Вы, голубчик, не туда попали! Вам не здесь место! Знакомство с Вами ничего не даст ни Вам, ни нам. Говорить о пустяках совестно, а в серьезных вопросах мы все равно не сойдемся. Единственное, что мы могли бы сделать, это спасти Вас, так как Вы стоите над пропастью. Но ведь это...» тут он остановился. Я добавил тоном вопроса: «дело неинтересное?» И он откровенно ответил «да», и повернулся ко мне спиной. Чтобы сгладить эту неловкость, я посидел еще минуты три, потом стал прощаться. Никто меня не удерживал, никто не приглашал.
В переднюю, очевидно из жалости, меня проводил Андрей Белый».
И ещё ответ Зинаиды Гиппиус на письмо Брюсова, в котором он спрашивает, приходил ли к ним Гумилёв и очень рекомендует его:
«О Валерий Яковлевич! Какая ведьма „сопряла“ вас с ним? Да видели ли вы его? Мы прямо пали. Боря [Андрей Белый] имел силы издеваться над ним, а я была поражена параличом. Двадцать лет, вид бледно-гнойный, сентенции старые, как шляпка вдовицы, едущей на Драгомиловское. Нюхает эфир (спохватился) и говорит, что он один может изменить мир: „До меня были попытки… Будда, Христос… Но неудачные“. После того, как он надел цилиндр и удалился, я нашла номер „Весов“ с его стихами, желая хоть гениальностью его строк оправдать ваше влечение, и не могла. Неоспоримая дрянь. Даже теперь, когда так легко и многие пишут стихи, — выдающаяся дрянь. Чем, о, чем он вас пленил?»
Гиппиус и Андрей Белый правы в своей характеристике Гумилева, оказавшегося совершенно не восприимчивым к глумлению, что является признаком умственной ограниченности индивидуума. Но это обстоятельство еще более возмущает в поведении мэтров. На человеческом языке подобное издевательство называется обыкновенным фашизмом. Не зря  Мережковский и Гиппиус позднее отправились в Рим на поклон к Муссолини, а потом в Мадрид к Франко, а потом приветствовали Гитлера. В своем энтузиазме названные поборники «новой» поэзии не одиноки. Среди так называемых модернистов и в Европе оказалось много адептов фашизма. Но возвращаясь к себе, в Россию, усомнюсь в том, что Гитлер написал бы свою книгу, если ему была бы известна неопубликованная часть дневников певца Прекрасной Дамы, который, чтобы скрыть свое происхождение по отцу, без устали призывал «вешать жидов». Вероятно, что именно на почве особенной любви к евреям он и помешался.
А теперь вопрос. Как поступил бы на месте Гумилева уважающий себя двадцатилетний юноша? Неужели от стерпел бы такое унижение, а не двинул бы по роже Мережковского и Андрея Белого? Оно конечно, Гумилев, воспитанный в высоком рыцарском духе, быть может, не мог снизойти до мордобоя. Но тогда, как и положено рыцарю, пристрелил бы их на дуэли. Этого не произошло по многим причинам. В частности, Гумилев  хотел-таки выполнить свою задачу: войти в общество Мережковского и иже с ним. А потому, вечно выставляющий свою офицерскую честь напоказ, он стерпел неслыханное для порядочного человека унижение. Позднее он станет во главе цеха акмеистов. Будет писать критические статьи под дудку Брюсова. Будет выпускать сборники стихов, которые отметить своим вниманием Брюсов. В недавние годы будет возведен в ранг великих поэтов и включен в школьную программу. Но странно, что не Брюсов, а Гиппиус в оценке стихов Гумилева оказалась права. Он стихотворец, а не поэт. Его стихи тяготеют к жанру «Стихи на случай». Большинство стихотворений этого жанра даже у гениального Фета, не говоря уже о других авторах, имеют к поэзии точно такое же отношение, как трава к коровьей лепешке. Гумилева больше всех на свете чтил Мандельштам. Он в каждой беседе с Анной Ахматовой с восхищением и уважением вспоминал главу цеха акмеистов, в который входил с ней. Но ни разу в этих многочисленных беседах не промолвил ни слова о стихах Гумилева, ибо не находил в них поэзии. Но, повторяюсь, Гумилев с честью сдал экзамен, который поставил перед ним литературный процесс и вошел в историю в качестве видного участника «серебряного века» русской поэзии.
Обновлено ( 11.10.2018 14:00 )
Просмотров: 5584
 
Код и вид
ссылки
<a href="http://pycckoeslovo.ru/" target="_blank"><img src="http://www.pycckoeslovo.ru/pyccslovo.gif" width=88 height=31 border=0 alt="репетитор по русскому языку"></a> репетитор русского языка

Тел. 8-499-613-7400; 8-915-148-8284, E-mail: pycckoeslovo@mail.ru Все права защищены.