|
ЭПОХА ВОЗРОЖДЕНИЯ
Феникс возрождается из пепла,
буржуазия – из разрухи.
Последняя сигарета – последняя любовь, не накуришься – не долюбишь.Листья ржаво поскрипывают по тротуару, а ветер пролетает сквозь оголенные клены, расшибает лоб о стену дома, врывается головокружительным вихрем в переулок и от боли кричит так громко, точно воет.
Я сворачиваю в подворотню этого дома, звоню в дверь ученой дамы. В прошлую встречу мы не успели обработать посвященный Боккаччо отрывок из ее трактата о литературе итальянского Возрождения.
Мы сидим в той же комнате, на том же диване. Передо мной стоит тот же стакан с таким же, как и всегда, чаем. Я не любитель чая, но этот пью маленькими глотками, продлевая удовольствие.
Она читает текст и после моих реплик правит его. К ее ушкам прикреплены изумрудные серьги. В носу индианки, привычной носить подобным образом украшения, люстра Большого театра смотрелась бы не столь кричаще. Зато не встречаются индианки с красными волосами и зелеными глазами.
Я успел отогреться и мирно наслаждался. Нет, не чаем. Стакан уже был пуст. Я еще при знакомстве с ученой дамой сразу же представил с ослепительной живостью подзабытую мою наставницу в любви, женщину с огненными волосами и изумрудными глазами. Отличало их немногое, лишь то, что та была несравнимо умнее и стройная. А живот ученой дамы выпирал столь внушительно, словно она забывает родить. Как-то, поймав мой взгляд, скользнувший ниже ее грудей, она торжественно промолвила:
–Через месяц.
«Я буду твоей до тех пор, пока ты не оставишь меня дольше, чем на месяц. На тридцать второй день твоего отсутствия мы расстанемся навсегда. Договорились?»
«Договорились! Договорились! Договорились!» – покрывал я ее лицо поцелуями, уверенный, что на такой долгий срок мы никогда не разлучимся. Но однажды я вернулся в город через три месяца. Недалеко от пристани я купил букет черных роз и полетел к ней. Я позвонил в дверь. Потом еще и еще раз. Дверь не открывалась. Тогда я ухватился за дверную ручку и дернул. Дверь не поддалась, но я звериным чутьем уловил за ней дыхание. Я дернул еще раз – в руках у меня оказалось старинное бронзовое литье. И вот тут-то дверь отворилась. Она стояла на пороге в халате на голое тело. Первое, на что она обратила внимание, были цветы. Она взяла букет левой рукой, а правой обняла меня и поцеловала. Это был нежнейший поцелуй, но поцелуй не женщины, а матери. «А теперь иди. Мы ведь договорились. Иди. Будь мужчиной». Но как быть мужчиной юноше? Кто знает ответ на этот вопрос? Я начал спускаться по лестнице, потом поднялся снова к заветной двери и оставил на пороге дверную ручку, которая была еще при мне. Когда я вышел на улицу, я удивился, что прохожие шарахаются от меня. Я остановился. Закурил. Глянул на высокое южное солнце и мне показалось, что вот теперь я стал настоящим мужчиной…
–Боккаччо умер в 1375 году в ужасающей нищете…
–Почему умер и в нищете? – пробурчал я.
Ученая дама пододвинулась ко мне тесно, как бы желая завладеть моим вниманием.
Между ней и той было еще одно сходство: обе умели душиться. Обычно благовониями женщина превращает себя в некое подобие парфюмерной фабрики. И тогда она пахнет сама, и этот запах действует удушливо. А у моей наставницы и ученой дамы благоухал воздух, где они находились. Так благоухает единственный на свете цветок – черная роза.
Я заглянул в глаза ученой дамы:
–Эта глава вашего сочинения называется «Джованни Боккаччо». Так?
–Так.
–А под заглавием стоят скобки, заключающие даты его рождения и смерти. Так?
–Так.
–Значит, ваш читатель уже знает год смерти Боккаччо. Читателя интересует только прочерк.
–Какой прочерк?
–Тот, что проведен между датой рождения и смерти.
–Всё равно не стоит всё перечеркивать. Следует обязательно оставить, что Боккаччо умер в ужасающей нищете. Он всю жизнь завидовал не только гениальному таланту Петрарки, но и его материальной обеспеченности. Так? – последнее слово она проговорила, передразнивая мою интонацию.
Я поймал себя на неловкости. Ведь я не соавтор, а всего лишь литературный правщик. Я взял ее рукопись и начал летать по ней карандашом. Ученая дама придвинулась ко мне совсем плотно и стала бегать глазами по моим исправлениям.
–Пропитание Боккаччо, – затянула она, – приносила набожность, которая у него была напускной. Он, книжник, не мог не ведать о том, что Христос один из солнечных богов, рожденных непорочными девами. Все эти боги рождались двадцать пятого декабря. К ним на поклонения шли с дарами три царя, то есть те самый три звезды, которые поныне называются Тремя Царями и которые двадцать пятого декабря выстраиваются с самой яркой звездой Сириусом в одну линию и указывают на точку восхода «воскресшего» солнца. Солнечные боги начинали свое священнодействие в тридцать лет в окружении двенадцати своих спутников, двенадцати знаков зодиака. Все солнечные боги были вероучителями и творили чудеса. Гор, например, как и вослед ему Христос, ходил по воде, претворял воду в вино, правда, никто из них не мог сотворить такое чудо чудное, чтобы в одночасье двадцать миллионов «коммунистов» уверовали в воскрешение Христа. Каждый год солнечный бог «умирал» на три дня во время зимнего солнцестояние, а затем воскресал. Воскрешение солнечных богов праздновалось не двадцать пятого декабря, а вслед за весенним равноденствием потому, что день становился длиннее ночи, символизируя полное торжество солнца над мраком. В это торжество Боккаччо не верил и не мог верить, потому что вечно жил впроголодь. Отсюда и его зависть к солнечному Петрарке...
–Боккаччо не завидовал Петрарке. Он ставил его так высоко, что порой считал себя недостойным его дружбы. Он разделял заблуждение своих современников, что Петрарка великий поэт, а поэзию он возвышал над самим богом, несмотря на свою истовую религиозность. Петрарку он боготворил, но завидовать – не завидовал. Да и чему было завидовать? – спросил я, глянув на ее мельком, как бы ища в ней союзницу. – Петрарка был стихотворцем, которому власти создали репутацию гениального поэта. Лаура, вдохновившая Петрарку на бессмертные сонеты, была олеографией, перед которой он занимался рукоблудием.
–Но ведь рукоблудие не позор. Я тоже иногда занимаюсь этим и получаю удовольствие.
–На здоровье. Но не следует рукоблудие выдавать за сердечную симпатию к лицу противоположного пола.
–Но ведь у Петрарки были женщины. Он сам в свои пятьдесят четыре года признавался, что «слава богу, теперь женщины перестали меня интересовать».
–Это слава богу означало, что, освободившись от времяпрепровождения перед олеографией, то есть, завершив литературный роман с Лаурой, он всецело может посвятить себя ура-патриотическим штудиям.
–Но ведь сонеты о Лауре стихи?
–Конечно, стихи. Ученые итальянцы даже утверждают, что по форме это самые совершенные из всех когда-либо написанных сонетов. Это действительно стихи и хорошие стихи, но не поэзия. Это интеллектуальная игра, математические выкладки, а не чувство. Невозможно не прочувствовав нечто, создать поэтическое творение об этом нечто. Никакой Лауры не было. Петрарка еще юношей ликвидировал женщин как класс.
–Как это?
–Ну, например, как Гоголь.
–Но ведь у Гоголя есть живо запечатленные женские образы.
–Кто вам более других запомнился из запечатленных Гоголем женщин?
–Коробочка!.. – она осеклась и ласково коснулась моей руки. – Вы невозможный человек! Коробочка действительно отвратительна. Значит, Гоголь был честнее Петрарки?
–Конечно. Но суть в ином. Петрарка был литератором, а Гоголь – художником. Созданное Петраркой – литература.
–Но ведь и у Боккаччо литература.
–Да, и у Боккаччо литература, но у него литература художественная. Даже его старческие сонеты, которыми он отбивался от своих хулителей, будучи сугубой прозой, схожи с вулканом страсти. Сколько в них живого страдания и человеческого достоинства. Мертвенным, риторическим языком Петрарки говорили епископы, кардиналы, словом, кучка мерзавцев, считающая себя солью земли. А языком Боккаччо говорила вся Италия. Он был ярчайшим ее проявлением, ее воздухом.
–Значит, без Боккаччо не было бы Италии?
–Без Боккаччо была бы и Италия и весь остальной мир, но был бы этот мир еще хуже.
Ученая дама вздохнула, потом наклонила ко мне свою голову так, что правая серьга легла мне на плечо.
–Жаль, что такой человек жил и умер в ужасающей нищете.
–Боккаччо жил не в роскоши, но и не в нищете.
–Источники указывают, что он умер в ужасающей нищете. А сколько раз он сетовал Петрарке на стесненность своего материального положения!
–Материально Боккаччо жил скромнее Петрарки, ловкого и расчетливого вассала щедрых сюзеренов. Однако материальная стесненность не синоним нищеты. Боккаччо обладал просторным каменным домом, участком земли, занятым под виноградником. Наличие такого участка давал любому итальянцу хлеб с маслом и вином. А главное, – я все больше ощущал на своем плече вес ее серьги, стоимость которой с лихвой перетягивала стоимость всего имущества Боккаччо, – самое главное, что у него была служанка.
–Одна служанка на все виноградное хозяйство?!
–Виноградники обрабатывались работниками. Служанка действовала на другом поприще.
–Это как в его новелле о двух друзьях, один из которых спал со своей лошадью?!
–Если оставить в стороне небылицу о кобыле, то ваша догадка совершенно верна. Сан священника не позволял Боккаччо открыто жить со своей служанкой как с женой.
–Значит, она была Дульцинеей? Хотя нет, это уже не итальянское, а испанское Возрождение. Кстати, если сейчас вы были бы молоды… совсем молоды и на вашем пути встретилась красивая итальянка и красивая испанка, которую из них вы бы предпочли?
–Конечно, ту, которая понравилась бы больше.
–Нет, я не то хотела спросить…
–Я понял вас. Женщины нравятся мне независимо от их национального происхождения. А та самая служанка не была Дульцинеей. Она было не плодом болезненного воображения, а реальной женщиной, одарившей Боккаччо своей жаркой любовью южанки.
–Но ведь он тогда был старым и дряхлым подагриком.
–Каждый человек, даже такой больной, каким в ту пору был Боккаччо, нуждается в нежности и ласке. Она была к нему щедра, как может быть щедрым только человек высокой души. Этим они очень подходили друг другу. Он не остался перед ней в долгу, завещав ей свое имущество, чтобы, глядя с неба (а Боккаччо был уверен, что попадет в рай), он видел ее умиротворенной и хоть порой молящейся о нем.
–А какая она была?
–Любимая… – Я поднял голову со вздохом облегчения. – Вот, наконец, ваш труд завершен. Будете читать?
–Нет. Я уже прочла. Все получилось хорошо и вовремя. Сейчас эту часть текста срочно перепечатают. Завтра за рукописью должен зайти издатель. Мне хочется быть пунктуальной. Знаете, что я еще задумала, – спросила она как обычно без всякого перехода?
Я пожал плечами.
–Попробуйте угадать, – с лукавинкой в голосе предложила она.
Я покачал головой в знак своего полного бессилия разгадать загадку нового сфинкса.
–Я решила написать книгу о последней любви Боккаччо и с вами ее довести до кондиции.
В прихожей она вытащила из картонной коробки, стоящей на обувном ящике, деньги, стала считать, на мгновение остановилась и добавила еще одну купюру.
–Итак, встретимся ровно через месяц. Договорились? – улыбнулась она.
–Договорились, – мгновенно согласился я.
Из подворотни я метнулся к табачному ларьку. Полученного гонорара хватило бы на пачку самых дорогих сигарет и хлеба дня на два. Я сложил ладони ковшом и закурил с первой же спички. Ах, как была сладостна первая затяжка! Я вдруг сравнил ее со сладостью первого поцелуя. А виновником такого неверного сравнения был ветер, который наперегонки со мной с упоением уменьшал сигарету. Он все подвывал. Видимо, болевой шок от удара о стену еще не совсем прошел. Мы с ним докурили сигарету и прикурили от нее вторую. Все прохожие почему-то переходили на противоположную от меня сторону переулка, а парочка влюбленных резко повернулась и дала стрекача. Тогда я взглянул на себя со стороны. На мне была просторная куртка с поднятым воротником. На голове плотно сидело кепи. На руках – черные перчатки. А глаза от голода светились в сумерках, видимо, так, как глаза у кошки в темноте. Таким я, должно быть, походил на гангстера.
Я приблизился к проспекту, где вместо ветра разгуливал вальяжный ветерок. Перед тем, как свернуть на проспект, я встал лицом к пройденному переулку, сложил руки рупором и закричал:
–До свидания, ветер! До свидания, друг! Мы еще встретимся! Встретимся ровно через месяц! И покурим!
Репетитор по русскому языку
|
