РУССКИЙ ЯЗЫК И ЛИТЕРАТУРА

Многие произведения Лермонтова таят в себе следы короткого знакомства их автора с европейской литературой. Однако и на этом фоне стихотворение «Выхожу один я на дорогу…» выделяется особо: оно чуть ли не целиком состоит из общих мест романтической поэзии той эпохи.

Более того, оно столь созвучно стихотворению Гейне «Der Tod, das ist die kühle Nacht...», что может восприниматься вольным переводом или переложением с немецкого. А между тем «Выхожу один я на дорогу…» сводит с ума не только русского читателя, но и является одним из шедевров мировой лирики. Не правда ли, столь счастливая судьба этого стихотворения кажется таинственной? Но еще большей таинственностью напоена сама ткань прелестного творения Лермонтова, которое от начала до конца является волшебным. –

Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит.

В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сияньи голубом...
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? жалею ли о чём?

Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть;
Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!

Но не тем холодным сном могилы...
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб дыша вздымалась тихо грудь;

Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб вечно зеленея
Тёмный дуб склонялся и шумел

Сейчас я предприму попытку вместе с Лермонтовым выйти на дорогу в лунную ночь, а вернее, войти в стихотворение «Выхожу один я на дорогу…».
Первая строфа его вызвала восторг Толстого от зорко схваченного кавказского пейзажа, воплощенного в простой, но очень точной детали «кремнистого пути». Это действительно изумительная по точности и краткости деталь. Но, во-первых, она уже встречалась и у других авторов (в частности, у Байрона), а во-вторых, любая прекрасная деталь таит в себе не столько свойство лирической поэзии, избегающей по мере возможности деталей, сколько художественной прозы, старающейся не пройти мимо них. Но главное, повторяюсь, в этой детали еще нет конкретно Лермонтова. Куда больше напоминают о Лермонтове звезды, столь любимые им в отроческие и юные годы. Однако они – звезды – вписываются в общий пейзаж романтиков, втягивая и нашего поэта в романтический хоровод. И все-таки, несмотря на широкую распространенность мотива дороги и названных общих деталей, встречающихся в первой строфе стихотворения, она отмечена личным росчерком поэта, а потому никому другому, кроме Лермонтова, не могла принадлежать. С целью наглядной иллюстрации высказанной мысли прибегну к отступлению, к примеру, в котором зримо явлена природа поэтического творчества.
Речь пойдет о глоссе – форме стихотворения, особенно полюбившейся испанским поэтам. Для написания глоссы требовалось выбрать в качестве эпиграфа народные или широко известные стихи выдающегося поэта и создать свое творение, развивая его тему каждым из стихов предпосланного эпиграфа. Любопытно, что автор глоссы не проигрывал в этом своеобразном соревновании. А причина удачи объясняется просто: автор глоссы выбирал то, что являлось свойственным ему самому более чем предшественникам, которым он, таким образом, давал бой на своей собственной территории. Здесь и вступает в силу закон: каждый поэт пишет свои стихи лучше другого поэта. Итак, для торжества надо оказаться на своей собственной территории, в мире своей поэтики.
Лермонтов в первой же строфе пометил свою территорию, пометил единственным словом, употребив его в таком значении, в котором оно до сих пор не встречается ни у одного нашего поэта.
Не удивительно ли, что только лирический герой вышел на дорогу – и уже «Пустыня внемлет Богу»? Я не заостряю лишний раз внимание на религиозности нашего поэта. Меня интересует пустыня, берущая свое начало у дороги. Что это за пустыня такая? Конечно, пустыня у Лермонтова обозначает и географическое явление, как например, в «Трех пальмах». Но даже в этом стихотворении пустыня по своему значению шире, чем характеристика почвы «аравийской земли», то есть являет собой не только Аравийскую пустыню (и вообще прежде всего не ее), а саму мерзость запустения, творимую человеком. Пустыня Лермонтова очень часто является аллюзией на опустошенность духовной жизни в цивилизованном обществе. Вспомним его ироничную благодарность, обращенную к Богу, «за жар души, растраченный в пустыне». Лишь однажды пустыня преображается у Лермонтова в мир духовной сосредоточенности, дарящей близость высокого, неба («Пророк»). Но так или иначе, и в прозе и в поэзии Лермонтова пустыня выступает аналогом уединенности и одиночества. Вот в «пустыне», на безлюдье, плачет Печорин, когда он потерял Веру, то есть остался одинешенек в пустыне «водяного общества». А вот утес, лирический собрат Печорина, разделяющий с ним свое горестное чувство –

Ночевала тучка золотая
На груди утеса-великана;
Утром в путь она умчалась рано,
По лазури весело играя;

Но остался влажный след в морщине
Старого утеса. Одиноко
Он стоит, задумался глубоко,
И тихонько плачет он в пустыне.

Примечательно, что в «Утесе», как и в разбираемом стихотворении, чувство одиночества подчеркивается, оттеняется своеобразной тавтологией: старый утес «одиноко стоит в пустыне», и лирический герой стихотворения «Выхожу один я на дорогу…» тоже в то же самой пустыне прибывает один, в полном одиночестве. Очевидно, что здесь тавтологией не только усиливается степень одиночества героев Лермонтова, но и создается психологическая подоплека для проявления естественных, истинных и искренних проявлений чувств: утес и Печорин могли плакать только и только в отсутствии соглядатаев.
Итак, в первой же строфе перед читателем широко-широко до самых небес раскинулась своеобычная – принадлежащая Лермонтову – пустыня. А дальше – проступает излюбленный Лермонтовым мир антитезы: противопоставление «чудного, торжественного неба» и страдания одинокого, окруженного пустыней, никому не нужного, лишнего для хлопотливой, мелочной жизни человека, чей взор устремлен к высокому. Важно подчеркнуть, что намеченная антитеза могла бы развернуться в привычное противопоставление низкой земли и высокого неба. Однако поэт пошел иным путем: он одарил своего лирического героя, страждущего в пустыне, небом прямо тут же, на земле, спящей в «голубом сиянии» космоса. В этом сказалась особенная – прямо-таки материнская – любовь Лермонтова к своему лирическому герою. Вспомним, например, жалость и нежность, проявленную к несчастному дубовому листку, оторвавшемуся от ветки родимой. Лермонтов не только в лирике, но и в прозе находит психологическое оправдание любым поступкам своего героя, как, например, в случае с Печориным, которого критики, увы, и по сей день считают отрицательным типом, законченным циником, редким эгоистом. А между тем этот эгоист с риском для собственной жизни стремился спасти Бэлу (Печорин остался цел, потому что под мужественным и метким джигитом Казбичем вместо несравненного Алагеза была какая-то кляча). Он же стремился отстоять честь безвинной Мери (не подслушай Печорин случайно заговора против себя, он был бы убит на подстроенной драгунским капитаном дуэли). Под занавес романа этот же законченный эгоист спасает жизнь незнакомых ему людей. Лермонтов одаривает своего героя тонким чувством природы, возвышает Печорина, чей гениальный журнал он всего лишь опубликовал, стяжая по сегодняшний день славу автора одного из самых выдающихся романов в истории мировой литературы.
Можно прибегнуть (натяжка будет незначительной) к тождеству между лирическим героем Лермонтова или Печориным, клейменного клеймом «лишний человек», и появившегося вослед им в европейской поэзии образа «про́клятого поэта», столь убедительно, тонко и сочувственно нарисованного прежде других Шарлем Бодлером. Но если в европейской поэзии «про́клятый поэт» за свою отверженность и страдания не получил даже бутыли хорошего вина, чтобы хоть на время забыться, то Лермонтов дарит своему страждущему герою бессмертие.
Мне ближе разрешение этой темы, которое дал Гейне в стихотворении вполне похожим на эпиграф глоссы к «Выхожу один я на дорогу…»:
«Смерть — это прохладная ночь. Жизнь — это знойный день. Уже темнеет, меня клонит ко сну, день утомил меня. Над моим ложем поднимается дерево, на нем поет молодой соловей; он все поет о любви, я даже во сне слышу эту песню».
Ближе, потому что тончайшая самоирония Гейне – знак высшего человеческого мужества перед лицом неминуемого конца. Лермонтов, будучи очень религиозным, конечно, никак не мог здесь солидаризоваться с Гейне. Но Лермонтов не только сохранил, но и усилил переплетение мотивов любви и смерти. У Лермонтова это переплетение встречается часто, например, в широко известном стихотворении «Сон». И если у Гейне поет «певец любви», соловей, (правда, не надо забывать об иронии немецкого поэта), то у Лермонтова о любви поет «сладкий голос». И вот тут возникает неразрешимый вопрос: кому принадлежит это «сладкий голос»? Эпитет «сладкий» склоняет в пользу ангельского пения. Но ведь ангелом может быть и Она, возлюбленная!
«Выхожу один я на дорогу…» Лермонтов завершает еще одним личным росчерком мастера. Давайте внимательнее прочитаем две последние строки стихотворения.
Из всех деревьев в русской поэзии на первом месте стоит, конечно, она – наша красавица-береза. Лермонтов в данном случае предпочел ей дуб. Во-первых, потому, что именно это дерево связано в нашем сознании с долговечностью. А во-вторых, дуб – одно из любимейших деревьев Лермонтова. В этой связи (несколько отступая от темы разговора) я отметаю распространенную выдумку о том, что Лермонтов искал смерти. Лермонтов собирался жить долго, он строил планы на долгую жизнь.
Однако возвращаюсь к стихотворению. В нем дуб темный, потому что он многовековой. Такой дуб ни при каком ветре, даже ураганном, не будет склоняться. Он может склониться только по воле того, кто «ищет свободы и покоя», которых в реальности нет и не может быть, но которые осуществимы в человеческой мечте.
Две последние строки стихотворения Райнер Мария Рильке, который восторженно перевел на немецкий язык «Выхожу один я на дорогу…», счел за соринку в глазу собрата, отметив, что Лермонтов здесь приглушил звучание, не дотянув стихотворение интонационно. Рильке, замечательный поэт культуры, на сей раз ошибся, как и ошибся в том, что овладел русским языком в достаточной степени, чтобы писать стихи на русском языке, «поэтическая подлинность» которых, как утверждают исследователи его творчества, «сейчас никем не оспаривается». Я тоже не стану ее оспаривать, а просто приведу самое удачное стихотворение Рильке, написанное им по-русски:

Я так один. Никто не понимает
Молчанье: голос моих долгих дней
И ветра нет, который открывает
Большие небеса моих очей…
Перед окном огромный день чужой
край города; какой-нибудь большой
лежит и ждет. Думаю: это я?
Чего я жду? И где моя душа?

Рильке здесь перекликается с «Выхожу один я на дорогу…» не только мотивом отверженности и одиночества. Он явно вступает в спор с Лермонтовым, завершая стихотворение подчеркнутым взлетом интонации (какое нагнетание вопросительных знаков, где, избегая аффектации, можно было обойтись одним объединяющим, а потому более наполненным вопросом!) Рильке как бы старается сымитировать интонацию седьмой и восьмой строк стихотворения Лермонтова, совпадая с русским собратом чуть ли ни дословно. Однако экзальтированный, он считал, что стихотворение Лермонтова должно завершаться на высокой ноте и по другой причине. Рильке, безусловно, был во власти прекраснейшего стихотворения Поля Верлена «Последняя надежда». Оно, как и «Выхожу один я на дорогу…», закатное, одно из последних автора горького выражения «про́клятые поэты»:

Она деревцом терпеливым
Растет у забытых могил,
Подобно кладбищенским ивам,
Которых никто не садил.

И птица, как верность поруке,
Не молкнет в тени деревца.
И разве не наши сердца -
Те ветви и певчие звуки?

Ты память, я - холод разлуки,
Которой не будет конца...
О жить бы! Но горсточка праха

Замрет, порастая быльем.
Ну что ж... Отзовись, моя птаха!
Я жив еще в сердце твоем?
(Перевод А.Гелескула)

Финальные ноты у Верлена – последняя благодарность сердечному существу, последний взлет человеческой надежды на память за гробом. Этот апофеоз любви целиком направлен на лирическую героиню. Основной мотив стихотворения Лермонтова иной, а потому и находит иное мелодическое выражение.
«Выхожу один я на дорогу…» исполнено в напевной тональности, но начинается оно с говорных стихов, а вернее, эпической, повествовательной интонации, в которой выдержаны первые две строки. С третьего стиха начинается медленный, как бы стыдливый (задушевный) подъем голоса, который находить пик своей высоты вот здесь –

Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? жалею ли о чём?

Такое повышение голоса, с одной стороны, уводит читателя в мир, в котором «звезда с звездою говорит», а с другой – оно необходимо, что бы быть услышанным Богом. Срединная (третья) строфа заключает в себе конкретный повод обращения лирического героя к Богу, а потому и она завершается возвышением голоса. Иной характер носят последние две строфы: они являют собой пример тихой молитвы, в которой голос становится все тише и тише, чуть ли не переходя на шепот (чему способствует и аллитерация на «ш»), и буквально затухает на последнем слове.
Мелодический строй этого стихотворения совершенно безупречен, идеален, а в двух последних стихах еще и чудесен. Поэтам очень хорошо знакомо ощущение смерти. Они испытывают его обычно всякий раз после написания удачного стихотворения, которое может стать последним, а значит – являть собой смерть поэта. Но в переживании смерти есть и другая сторона. Картину собственных похорон дано представить любому человеку, что делает его живым наблюдателем, то есть по сути бессмертным. В то же время для каждого из нас смерть связана с последним ударом сердца, с прекращение дыхания. Вот этот самый трепетный трепет души и передает Лермонтов. «Выхожу один я на дорогу…» – это, по замыслу поэта, выход в бессмертие, а вместе с тем переход от обыденной реальности в мир высокой духовности, который, видимо, Аристотель и назвал катарсисом, то есть несказанным эстетическим наслаждением.

Репетитор по русскому языку