|
8
Можно ли Гильгамеша представить персонажем «Илиады»? Можно, но при условии, что из его очень богатого и очень сложного характера останется единственная черта: способность испытывать чувство страха. В этом случае он стал бы троянцем, очередной жертвой совершенно бесстрашного Ахилла.
А могли бы герои «Илиады» стать персонажами «О все видавшем»? Ни при каком условии: у них заданная примитивность, они носители показного, раздутого до неимоверности героизма. Смерти боится любое живое существо. Только недочеловек не боится смерти. А еще герои произведений, пропагандирующих войну.
Гильгамеш – единственный главный герой героического эпоса, который подался ужасу смерти и «опозорил» сие звание. Гильгамеш – самый мужественный среди главных героев героического эпоса, потому что он единственный из них, кто преодолел чувство страха, ведь мужество – это преодоление страха. Гильгамеш и единственный главный герой героического эпоса, кому ведомо, что такое совесть, больная совесть. Он испытывает горестную вину за смерть своего друга и после его торжественных похорон надевает на себя рубище и в одиночку, чтобы больше никого не подвергать смертельному риску, направляется в тяжелый и опасный путь на поиски бессмертия, в тот самый путь, который совершил Энкиду, но в обратном направлении, когда он покинул первозданное лоно природы ради цивилизованной жизни. Так начинается третья часть сказания, в которой объектом художественного изображения всецело становится внутренний мир человека. В ней совесть выдвигается на передний план как основа человечности, с чем трудно не согласится. Из всех нравственных постулатов необходимо прежде всего усвоить постулат, из которого, как из леммы, вытекают все положения истинно человеческой жизни: в смерти каждого человека виноват каждый.
Объятый ужасом смерти, Гильгамеш напоминает душевно больного, у которого мания преследования. Нет на его скитальческом пути встречного, кому он не поведал бы о трагедии Энкиду, каждый раз заключая свой рассказ горестным восклицанием –
Его постигла судьба человека!
Цикличные и ритмические повторы возбуждали слушателя, приводили его в экстатическое состояние. Но когда одно и то же речение повторяется более двух-трех раз, оно становится монотонным, менее действенными. А между тем обратите внимание, как замирает ваше сердце при каждой встрече с этим шестикратно повторенным восклицанием, в котором Гильгамеш нас всех объединяет. Мы от всего сердца желаем ему успеха в его трудном предприятии и надеемся на удачу героя, хотя и ведаем о трагической обреченности каждого из нас. Он завораживает нас милосердием. Он, смертный, жаждет лишь добиться справедливости, чтобы боги, нагло приватизировавшие вечную жизнь, поделились с человеком бессмертием. Величайшее стремление, незнакомое ни одному другому благородному герою!
Я не хочу, чтобы мое эссе приняли за бурное кипение эмоций, за безудержное восхищение. Здесь меня успокаивает то обстоятельство, что я далеко не поклонник эпической поэзии. Могу еще добавить, что каждое свое слово я стараюсь сопроводить убедительной иллюстрацией. И разве «О все видавшем» не иллюстрация высочайшего достижения человеческого гения?! Это и кладезь поэзии, и всечеловеческая энциклопедия, которая, в частности, убедительнее бесчисленных трактатов раскрывает корни религии – страх смерти.
Быть или не быть. Вот в чем вопрос.
Это размышление обычное для месопотамской литературы, а в контексте «О все видавшем» становится «не философским», а практическим вопросом вопросов о всечеловеческой трагедии. Шекспировский герой со свойственной ему театральностью вопрошает, а ему из глубины тысячелетий отвечает Гильгамеш –
В моих покоях смерть обитает,
И куда взор я ни брошу — смерть повсюду!
Гильгамеш – друг «дикого» Энкиду, сына природы, ее первозданных вольных просторов. Гамлет – дитя цивилизованного мира, искусственной темницы. Тень отца раскрыла Гамлету глаза на кровавое свойство этого лучшего из миров. И герой Шекспира ( «мясника», по слову Вольтера) устраивает кровавую баню всем без разбора, а совершенно безвинную Офелию, влюбленную в него, сводит с ума. Он становится демоном мести, он становится заложником англо-саксонской цивилизованности. Если у Гильгамеша сердце превалирует над рассудком, то у Гамлета сердечность выпала в осадок, оставив чистый рассудок. Такие, как он, подчистую уничтожили многие индейские племена, а остатки чудом выживших загнали в резервацию. Стремление к превосходству над окружающими, горделивое преувеличение своих возможностей сужает горизонт бытия, сводит его только к личному. Эгоизм рано или поздно становится столь тягостным, что даже безоблачное течение жизни, не говоря о ее драматических коллизиях, становиться непереносимым.
Может преставиться, что мы и шумеры дети не просто разных, а параллельных миров, что наш мир порождает индивидуалистов, а параллельный – людей, настроенных на служение себе подобным. Однако реальность свидетельствует об ином, да и Гильгамеш вступает в поэму не альтруистом, а высокомерным несносным индивидуалистом, за что и подвергается критике своих поданных.
Социальная обстановка в Шумере была отнюдь не идеальной. В нем уже наметились многие прелести цивилизованного мира, а коррупция стала столь распространенным явлением, столь обычным делом, что о ней школьники писали в своих сочинениях. Само собой разумеющимся было и социальное неравенство, тирания лугалей и мошенничество жречества, о чем с наивным прямодушием, с непосредственностью тех же школьников, повествует поэма «О все видавшем». Гильгамеш любопытствует, спрашивает Унапишти, почему именно ему, человеку ничем не примечательному, боги даровали бессмертие? И Унапишти, как и положено в эпосе, велеречиво и со всеми подробностями поведал свою историю, из которой я привожу в сокращении часть, касающуюся казалось бы только судостроения –
Всех мужей я призвал на повинность –
Дома сносили, разрушали ограду.
Ребенок смолу таскает,
Сильный в корзинах снаряженье носит.
В пятеро суток заложил я кузов:
Треть десятины площадь, борт сто двадцать локтей высотою,
По сто двадцать локтей края его верха.
Заложил я обводы, чертеж начертил я:
Шесть в корабле положил я палуб,
На семь частей его разделивши ими,
Его дно разделил на девять отсеков,
Забил в него колки водяные,
Выбрал я руль, уложил снаряженье.
..............................................................................
Для жителей града быков колол я,
Резал овец я ежедневно,
Соком ягод, маслом, сикерой, вином и красным и белым
Народ поил, как водой речною,
И они пировали, как в день новогодний.
Открыл я благовонья, умастил свои руки.
Был готов корабль в час захода Солнца.
Сдвигать его стали – он был тяжелым,
Подпирали кольями сверху и снизу,
Погрузился он в воду на две трети.
Нагрузил его всем, что имел я,
Нагрузил его всем, что имел серебра я,
Нагрузил его всем, что имел я злата,
Нагрузил его всем, что имел живой я твари...
.....................................................................
Утром хлынул ливень, а ночью
Хлебный дождь я увидел воочью.
Я взглянул на лицо погоды –
Страшно глядеть на погоду было.
Я вошел на корабль, засмолил его двери –
За смоление судна корабельщику Пузур-Амурри
Чертог я отдал и его богатства.
А теперь прикиньте размер оклада жреца городского храма, построившего знаменитое шестипалубное судно. Очевидно, он, как и все его собратья по профессии, убежденный атеист, ибо психика истинно верующего человека не выдержала бы даже мысли о страшной каре за присвоение благ, предназначенных для умилостивления богов. А как он мягкосердечен! Он заставил горбатиться на себя весь люд от ребенка до всех, кто еще способен двигаться. А как он добр! Какой пир он задал народу, чтобы только работа кипела, чтобы судно было готово в срок, до начала потопа! А как он щедр! Он даровал некому корабельщику всего лишь за то, что тот засмолил дверь судна, свой дворец, который через одно-другое мгновение вместе со всем народом смоет потоп. Унапишти и впрямь праведник. Он не в спешке забыл предупредить людей о надвигающейся опасности, а заранее сговорившись с богом обмануть их. И вот от этого шкурника и его благоверной и пошел род человеческий. Я представляю, как мизантропы удовлетворенно потирают руки. Действительно, яблоко от яблони недалеко падает. Воистину говорят, что лучших всегда меньшинство. Но ведь среди них такие, как Гильгамеш!
Унапишти кичится перед Гильгамешем своим богатством. Его упоение серебром и златом напоминает «лучших людей» «Илиады», эстетизирующей не только разного рода украшения («прекрасные сандалии» у Афины, «застежки златые» на доспехах воина), но и вообще любое оружие, одежду богов и аристократов, домашнюю утварь последних. И может сложиться впечатление, что мир Древней Месопотамии и мир Древней Греции схожи. Да, они действительно в чем-то похожи, что лучше всего подтверждается зеркальным отражением Аида в мертвых водах «страны без возврата». Но почему так сильно различаются в своей направленности «О все видавшем» и «Илиада», хотя у них одна и та же мировоззренческая основа – миф? Смысл жизни Гильгамеш видит в служении людям, а у Агамемнона, Менелая, Нестора, Одиссея он сводится к грабежу и охране награбленного. Получается прямо противоположный, взаимоисключающий пафос. Здесь может возникнуть вопрос: является ли Гильгамеш (как Агамемнон, Менелай, Нестор, Одиссей) героем своего времени или он продукт поэтического вымысла сказителя, полет фантазии, устремленной как мечта Маяковского в «коммунистическое далеко»?
Начну с очевидного. «Илиада» носит аристократический характер. Ее целевая установка забавлять и услаждать «лучших людей», кругозор которых был весьма ограничен. Они не только не ведали грамоты, но и мало чем интересовались. Сознание и восприятие у них примитивно, как у ребенка.
Иной адресат у сказания «О все видавшем». Он не только хорошо образованный, но и элитарный слушатель, способный воспринимать подтекст.
Поэма о Гильгамеше заставляет усомниться в злобности природы наших пращуров, в их вечных кровавых стычках между собой, в беспощадном взаимном истреблении. В этом очень распространенном мифе пращуры, подобно богам, созданы по образу и подобию «лучших людей». Этот миф является основным среди космогонических и идеологических мифов, оправдывающим социальную несправедливость и утверждающим идею необходимости существования института государства как величайшего блага для всего человечества. Поэтому он внедрен чуть ли не в наше подсознание и находит свое проявление даже у людей, далеких от симпатии к социальной верхушке. Показательно, что у Эйнштейна, призывающего мировое сообщество к мирному сосуществованию, эталоном пугала выступает образ пращура, «пещерного человека»: «Не знаю, каким оружием будут сражаться в третьей мировой войне, но в четвертой в ход пойдут камни и дубинки».
9
Миф о хищнической природе пращура идет в разрез не только с историей, но и самой природой и требует от его адептов постоянных усилий, постоянных «научных» доказательств своей истинности. Сейчас мне припоминается эксперимент американских психологов, проведенный в конце шестидесятых годов прошлого столетия. Ученые развели по углам комнаты младенцев, недавно научившихся ползать, поместили ровно посередине между ними яркую цветную игрушку – и отпустили их. Тот, кто дополз первым, ухватился за игрушку, с силой вырвал ее и пополз в свой угол, светясь радостью. Обделенный в это время горько плакал в своем углу. Вывод о хищнической природе человека американским психологам показался самоочевидным. Я допускаю, что у этих сердобольных ученых не хватило средств, чтобы накупить ярких игрушек в избыточном количестве для двух младенцев. Но суть в другом. Не надо было проводить эксперимента (тем более столь жестокого, травмирующего психику младенца), чтобы доказать очевидное. Да, мы животные. Но ведь мы единственные из животных, кого природа наделила сознанием. И зачем только надо было экспериментировать над бедными бессознательными младенцами?! Человеческий разум всегда, и особенно наглядно в критических ситуациях, управляется инстинктом самосохранения. Ленинградскую блокаду люди выстояли благодаря сплоченности.
Законы современного общества насквозь бесчеловечны, фальшивы и лживы. На его знамени начертано: человек человеку – волк. Здесь, конечно, под «человеком» надо подразумевать представителя «лучших людей». И получается, что сей девиз – наглая клевета. Клевета на волка. В природе не случается, чтобы волк прогрыз череп волку или чтобы волк сжег волка живьем, или чтобы волк бросил на волков чужой стаи атомную бомбу.
По сей день этнографы встречают первобытные племена, подробно описывают их обычаи и нравы, образ жизни, в которой нет места ни внешним, ни гражданским войнам. Эти «дикари» не злобные, а напротив, очень дружелюбные и приветливые, лишенные какого бы то ни было лицемерия, изворотливости, хитрости, словом, всех тех черт характера, которые делают цивилизованного человека кровожадным стяжателем. Если наш предок был бы похожим на нас, то род человеческий давно пресекся бы. Какие там внешние или внутриплеменные войны! Приблизительно семьдесят тысяч лет назад численность людей составляла две тысячи. Катастрофа, казалось, неминуемой. Ведь человек уступает в репродуктивности чуть ли не всем животным. Для нашего пращура представляли смертельную опасность, как крупные хищники, так и микробы. А ледниковые периоды?! Именно сплоченность дала шанс роду человеческому перенести природные катаклизмы и пандемии. Без взаимопомощи человечество не могло бы даже прокормить себя. Собственно, благодаря этой взаимопомощи и была создана шумерская цивилизация. Три народа, даже не связанные родственными узами, соединили свои усилия и отвоевали у дикой природы свою общую родину. Себя все они называли «черноголовыми», а облагороженную общими усилиями территорию «наша страна». Они построили такие каналы, которые служили людям на протяжении полутора тысячелетия и служили бы дольше, если бы не разрушительные нашествия варваров. Гильгамеш является ярким представителем того времени, когда служение общим человеческим идеалам было не исключением, а необходимостью, нормой жизни. Не создашь общую ирригационную сеть – не получишь никакого урожая.
Космогонические и идеологические мифы, складываясь в процессе формирования первых классовых образований и централизации власти, несут в себе свидетельства этих исторических изменений. Для меня в этом отношении самыми яркими представляются мифы, связанные с Иштар (Инанной). Иштар – «госпожа множества МЕ», то есть министерских портфелей. Она – министр по связи мужчин и женщин, министр сельского хозяйства, министр культуры и образования, министр войны и руководитель еще ряда министерств (столько должностей не занимало ни одно другое божество). В честь нее построено больше храмов, чем в честь остальных богов вместе взятых. Но ей все мало. Она настойчиво добивается новых почестей и новых должностей, причем при ней пасуют не только рядовые боги (кроме Эрешкигаль, хозяйки того света, перед которой пасуют все, за исключением Нергаля, ее мужа), но и Ану, Энлиль, Шамаш, составляющие верховную троицу. Дело в том, что Иштар прежде всего великая богиня Матерь. Она пришла из эпохи матриархата, в которой была обладательницей всех МЕ, всех министерских портфелей, часть из которых в новую эпоху, эпоху патриархата, перешла от богини к богам. Иштар добивается возвращения всех своих былых полномочий. Ее можно назвать первой феминисткой. О древности и важности Иштар (Инанны), свидетельствует и то, что все другие богини исполняют роль супруги какого-нибудь бога. А Иштар значима сама по себе. Не ее берут в супруги – она выбирает супругов, каждый из которых становится ее очередной жертвой.
Итак, Гильгамеш явился во времена, когда в памяти людей была еще жива эпоха матриархата, которая (кто с этим будет спорить?!) ближе к так называемому «золотому веку» с его социальной справедливостью и всеобщим равенством. Мировоззрение и в частности религиозные верования шумеров были чужды индивидуализма. Отсюда и колоссальное различие в психике шумеров и людей западной цивилизации. Мир шумеров широкий, охватывает естественное бытие, ставит природу и ее просторы выше родственного, эгоистического интереса. Этот мир, уравновешивая материальное и духовное, возвышает чувственное над рассудочным, обычно привносимым волевым усилием или желанием властного индивида, действующего своекорыстно. Мир шумеров человечнее нашего настолько, что он может показаться сказочным. Впрочем, судите сами. В «Илиаде» и героических эпосах, возникших вслед за ней, людская кровь льется как водица. В сказании о Гильгамеше не пролито ни капли человеческой крови. Смерть единственного человека – и уже трагедия эпического размаха, горестный плач об Энкиду на весь Урук, на весь мир. А в «Илиаде» гибнет масса людей – и никакой трагедии. Напротив, завершающая поэму сцена погребения Гектора вселяет в сердца ахейцев радость, предчувствие близкого торжества, приближающегося сладостного мига кровавой расправы над противником и безудержного грабежа, в чем басилевсы не видели ничего предосудительного. Как здесь не вспомнить Ремарка, подметившего, что смерть одного человека – это смерть, смерть миллионов – только статистика.
Жестокость, окрашивающая «Илиаду» и другие эпосы Старого Света, смущает некоторых их ценителей. Однако они находят ей оправдание в том, что гибель отдельных индивидуумов не волнует эпического поэта, так как он держит в уме вечный круговорот природы, ведает о вечном возвращении жизни на свои круги, во имя торжества которой и приносятся колоссальные жертвы. Какое лицемерие! А что, шумерские сказители ничего не ведали о природном и социальном круговороте? Да нет же! Просто у них психология была иная. Их волновала смерть каждого человека. У нас эпический поэт – выразитель официоза. Жестокость – это сущность «лучших людей», для увеселения которых и создаются гимны кровопролитию, гимны войне, каждая из которых пропагандистами объявляется последней, ведущейся ради окончательной победы над черными силами.
А теперь посмотрим, что дает в поэтическом отношении примат чувства над рассудком. Сказание «О все видавшем», которое на тысячелетия старше других древних эпосов, в отличие от них напоено лирическими мотивами, а третья его часть чуть ли не целиком является лирикой в исполнении Гильгамеша, Унапишти, Сидури. Между тем историки литературы утверждают, что эпос хронологически предшествует лирике. Сказание о Гильгамеше лишний раз убедительно подчеркивает явную истину, что словесное искусство зачинается лирикой, за которой следует проза (эпические поэмы – это проза в стихах), а вослед последней – критика. Бесспорно, что именно лирика лучше всего приспособлена для передачи индивидуальных черт человека, его внутреннего мира. Отсюда, если каждый персонаж сказания о Гильгамеше – живая личность, то в других героических эпосах – носитель какого-либо определенного характера. Вот, например, как жизнен портрет Сидури, «хозяйки богов», которая встречается в поэме всего лишь раз. Гильгамеш спрашивает ее о дороге к Унапишти, а Анакреонт в юбке кормит соловья баснями –
Боги, когда создавали человека, –
Смерть они определили человеку, –
Жизнь в своих руках удержали.
Ты же, Гильгамеш, насыщай желудок,
Днем и ночью да будешь ты весел,
Праздник справляй ежедневно,
Днем и ночью играй и пляши ты!
Светлы да будут твои одежды,
Волосы чисты, водой омывайся,
Гляди, как дитя твою руку держит,
Своими объятьями радуй подругу –
Только в этом дело человека!
Сидури попадает пальцем в небо. Для правителя Урука гедонизм давно пройденный этап. Но как она, хозяйка то ли придорожного трактира, то ли находящегося на отшибе другого питейного заведения, предназначенного только для богов, точно живописует через свой идеал себя саму, беспечную и бездушную бабенку, для которой исстрадавшийся Гильгамеш, в ком она на показ принимает участие, пустое место, недостойное внимания ее, Сидури, важной персоны, управляющей питейным хозяйством бессмертных.
Подобен ей в лживости и ханжестве и другой избранник богов, бессмертный Унапишти, лицемерно причисляющий и себя к людям, к смертным –
Ярая смерть не щадит человека:
Разве навеки мы строим домы?..
Но Унапишти в отличие от Сидури еще и хвастлив, тщеславен и мстителен. Ему не понравилось, что Гильгамеш не почтил его, бессмертного, как бога, а обратился к нему как к равному. Гильгамеш рассказывает Унапишти о тяготах своего пути –
Я скитался долго, обошел все страны,
Я взбирался на трудные горы,
Через все моря я переправлялся,
Сладким сном не утолял свои очи,
Мучил себя непрерывным бденьем...
И лукавый избранник богов, проведший всего семь бессонных ночей во время потопа, предлагает выбившемуся из последних сил юноше, который «сладким сном не утолял свои очи» месяцами, –
Кто же ныне для тебя богов собрал бы,
Чтоб нашел ты жизнь, которую ищешь?
Вот, шесть дней и семь ночей не поспи-ка!
Очень тонкий, очень мудрый и не знающий предела своим богатырским возможностям Гильгамеш, дослушав рассказ Унапишти о потопе, тут же мгновенно заснул сладким сном. Рассказ о потопе был прекрасен, остальное же, что мог предложить весьма обыкновенный на восприятие нашего героя Унапишти, – тщета, потому что Гильгамеш уже давно знает о своей смертной доле от Энлиля и Шамаша. Какая поэзия! В блистательном переводе И.М. Дьяконова сон образно называется «уделом человека», а смерть - «судьбой человека». Клинописный знак позволяет назвать сон – сны в сказании вещие – «делом человека», а смерть – «уделом человека». И тогда «сон» и «смерть» будут различаться лишь одним звуком. Так собственно и было у древних: сон воспринимался ими как прообраз смерти.
Нота смертности Гильгамеша озвончается и его встречей с Уршанаби, «человеком лодки» из «страны без возврата». По своей мифологической функции Уршанаби тождествен Харону. Однако не надо забывать, что мы находимся в мире шумеров, у которых не холодный, бездушный Харон, а человечный Уршанаби, который может пребывать не только на том, но и на этом свете. Гильгамеш в порыве безумной ярости сокрушил все его обереги, а Уршанаби не только простил исстрадавшемуся герою его невольный проступок, но и помог ему переплыть через мертвые воды. Он же стал и единственным, к кому Гильгамеш обратился за сочувствием, когда змея похитила цветок вечной жизни, съела его, сбросила старую кожу – и помолодела. Этот цветок схож с молодильными яблоками наших сказок. Но мы, в отличие от заплаканного Гильгамеша, ясно видим, что змея, съев цветок, не только помолодела, но и обрела бессмертие. Через тысячелетие она заползет в Эдем и лишит бессмертия Адама и Еву. Ничего не поделаешь, на то и змея! Но ее не ругает ни Гильгамеш, ни Уршанаби. И нам не следует ее ругать. Ее поступок послужил просветлению Гильгамеша, и он воскликнул –
Нечто нашел я, что мне знаменьем стало: да отступлю я!
10
В этом «отступлю я» замечательный исследователь месопотамской литературы В.К.Афанасьева усмотрела «высшее проявление мужества — признание собственного поражения». Гильгамеш столь тонок и внутренне богат, что парадоксальность его мысли не уловила даже Иштар, приняв за личное оскорбление своеобразное признание ее всемогущества в сердечных вопросах. Да, логика прекрасной половины человечества непостижима. Но впрочем, так положила природа. Женщина – женственная, мужчина – мужественный. От слова «мужчина» образуется еще и «мужество», а «женство» от «женщины» не образуется, потому что мужество проявляется обычно на поле битвы, а женщины сражаются на другом фронте. Согласно В.К.Афанасьевой, самыми мужественными надо считать профессиональных шахматистов, не единожды за свою спортивную карьеру подписывающих собственное поражение. Признание своего поражения проигравшим диктуется не мужеством, а ритуалом. Мужество – это преодоление страха смерти, связанное с гордостью и осознанием личностью своего человеческого начала. А ко всему, главные герои героического эпоса не знают поражения. Последнее восклицание Гильгамеша означает «эврика!» Он наконец понял, что и его тяжба с богами всего лишь тщеславие и тщета. Гильгамешу и без напоминания Энлиля и Шамаша хорошо было известно, что проблема, за решение которой он взялся, не имеет решения. Ему бы сразу отказаться от невыполнимого и сопряженного со смертельной опасностью намерения. Но тогда он не был бы Гильгамешем – образцом высокой духовности. Он не сошел с намеченного пути и довел свое исследование до конца. О каком поражении может идти речь?! Отступив от притязаний на божественное бессмертие, Гильгамеш одержал победу – нашел путь к человеческому бессмертию. Он и раньше говорил Энкиду, что если они оба падут в битве с Хумбабой, то «защитят свое имя», обретут бессмертие. Славное человеческое деяние – вот путь к бессмертию. С какой гордостью, достигнув «огражденного Урука» («огражденный» постоянный эпитет, величающий Урук), его правитель приглашает Уршанаби полюбоваться плодами своей деятельности на благо сограждан! –
Поднимись, Уршанаби, пройди по стенам Урука,
Обозри основанье, кирпичи ощупай —
Его кирпичи не обожжены ли
И заложены стены не семью ль мудрецами?
Так – в духе величавого реализма – завершается поэма о Гильгамеше. Она не просто утверждает непреложный факт смерти, но и психологически убедительно показывает путь преодоления парализующего волю человека ужаса при одной уже мысли о конечности своего существования, возводя альтруизм в наивысший закон такой жизни, которая достойна истинного человека. И действительно, альтруизм – единственный путь к бессмертию рода человеческого. Все остальное ведет к вырождению.
11
Я остановился далеко не на всех аспектах бессмертия, являющегося основной темой сказания «О все видавшем». Избегая перерастания эссе в трактат, я был вынужден пройти мимо многих нюансов и, в частности, почти целиком оставил в стороне саму природу человеческого страха перед одной уже мыслью о смерти, природу ужаса, столь психологически тонко раскрытой в сказании о Гильгамеше. Осталось подчеркнуть, что «Илиада» тоже признает наличие этого ужаса, но косвенно –
Сердца крушительный плач ни к чему человеку не служит:
Боги судили всесильные нам, человекам несчастным,
Жить на земле в огорченьях...
Подобные стихи «Илиады» своей отвлеченностью, абстрактностью во многом предваряют греческую философию, от которой берет начала вся европейская философия. Еще более рассудочным окажется принявший эстафету от Эллады Древний Рим, на излете которого возникшее буквально на его почве христианство отменит смерть вообще. Распространение веры в бессмертие относительно примирило народные массы с бедностью и нищетой, ведь народу за страдания на земле было обещано счастливое потустороннее существование. На поддержание столь выгодной для представителей высших классов веры в бессмертие тратятся астрономические суммы, потому что с ее ослаблением обделенные люди будут энергичнее бороться за свою единственную жизнь здесь, на земле, и будет гораздо труднее посылать миллионы мобилизованных жертв на убой в чудовищных войнах, а значит прибыль «лучших людей» поубавится.
Образ жизни шумеров, их психика исключала возможность выдавать равнину за возвышенность, день за ночь, невероятное за очевидное. Шумеры не прибегали к умопомрачительным абстракциям. Нелюбовь к абстракции не помешало шумерам сделать такие открытия в области метрологии, математики, астрономии, которыми мы пользуемся по сегодняшний день. Благодаря шумерам весь современный мир на колесах. А еще шумеры подарили миру Гильгамеша, оплакавшего смерть человека –
Шесть дней миновало, семь ночей миновало,
Пока в его нос не проникли черви.
....................................................................................
Друг мой любимый стал землею,
Энкиду, друг мой любимый, стал землею!
Попробуйте внушить Гильгамешу и его соотечественникам, воспринимающим мир столь чувственно, байку о бессмертии души!
Как чудесен Гильгамеш! Как прекрасен Гильгамеш! Как он похож на человека! Настоящего человека, а не того, глядя на которого утверждают, что человек человеку – волк.
Я хорошо понимаю, что, отдавая приоритет поэме о Гильгамеше, я натолкнусь на возражение, что в ней больше повторов и меньше поэтических красот, чем в «Илиаде». В арифметике я слаб, а потому не берусь считать. Да и делать это бессмысленно, ведь клинописный знак допускает множество вариантов прочтения, множество смыслов, значит многое здесь зависит от поэтического таланта современных переводчиков. Сколь поэтичным был текст «О все видавшем» в устах древних сказителей можно представить, если исходит из общепризнанной истины, согласно которой чем человечество дальше продвигается по пути цивилизации, тем оно дальше отходит от мира поэзии.
Репетитор по русскому языку
|
