РУССКИЙ ЯЗЫК И ЛИТЕРАТУРА

И сегодня можно встретить у разной литературной мошкары высокомерно пренебрежительное отношение к поэзии Бальмонта и Бунина. Первого из них они наделяют своей идентичностью – графоман, о втором – умалчивают как о вообще несуществующем поэте.

Третирование Бунина-поэта идет давно, от Брюсова и через его глубокомысленного ученика Гумилева, поддержанного повествовательной Анной Ахматовой, не гнушавшейся при этом прямых заимствовании из бунинских стихов, пользуясь тем, что их мало кто помнил, потому что длительное время они не издавались в СССР (читайте, например, об осени-вдове у поэтессы и «Листопад» Бунина, «Мужество» поэтессы и вдохновившее ее «Слово», отвергаемого ею поэта). Однако Бунину повезло в ином. Он признан классиком русской прозы. В этом качестве он не просто высоко ценим. Он еще и известен как придирчивый, но справедливый судья своего времени и своих современников. Его будут еще долго читать, и еще долго будут верить в его особенно правдивое «прославление» Бальмонта.

Я еще раз, чтобы было яснее ясного, должен подчеркнуть эту «особенную правдивость» Бунина. Он никогда не лгал, если не считать детства, когда, по его же словам, был привержен ко лжи до болезненности, что позднее было определено им как знак с выше, предвещающий художественное сочинительство. Признаюсь, что не знаю другого прославленного писателя, который в детстве обладал подобной патологической склонностью к «выдумыванию». Последнее свойство, повторяюсь, и вылилось в конечном итоге в форму «особенной правды». Например, в «Окаянных днях» Бунин тщательно компонует «зверства», чинимые восставшим народом, не забывая и еврейского погрома. При этом он ни словом не обмолвился о черносотенцах, верноподданнической монархической мрази, учинившей этот погром, который таким образом отнесен Буниным на счет революционного народа. Ни словом писатель не обмолвился и об истинном зверье, о вооруженных до зубов белогвардейцах, профессиональных убийцах, уничтожавших из-за своих утрачиваемых привилегий простой люд, угнетаемый ими веками, простой люд, который был и плохо вооружен, и плохо обучен военному делу. Генерал Деникин позднее, там, в эмиграции, во всеуслышание заявил, что его армия потерпела поражение потому, что он, Деникин, не мог воевать с безоружным народом. Отец Деникина был крепостным, а Бунин мечтал пожить прежним помещиком. Отсюда в «Окаянных днях» та «особенная правда», которая хуже гнусной лжи.

В «Воспоминаниях» Бунин описывает Бальмонта тем же самым своим методом «особенной правды». Для вящей убедительности, Бунин не только обращается к кладовой своей воистину феноменальной памяти, но и приводит цитатный материал из периодической печати в качестве фактов, с которыми, как известно, не поспоришь. Лично я спорить и не собираюсь. Я лишь, использую умолчания Бунина, чтобы восстановить истинный портрет Бальмонта.

Познакомились Бальмонт и Бунин на одной из «пятниц» у К.К.Случевского в 1894 году. Оба поэта были молоды. Бальмонту было около двадцати семи лет, а Бунину около двадцати четырех. Бальмонт был уже известным автором переводных вещей и двух поэтических сборников, второй из них был встречен критикой сочувственно. У Бунина к тому времени вышел единственный сборник, в рецензии на который некий критик (похоже, это был знаменитый ругатель В.П.Буренин) назвал автора скороспелых стихов «чесночной головкой».

Свое знакомство поэты закрепили стихотворными посвящениями друг другу. Приведу каждое из них.

Ковыль

И.А.Бунину

Точно призрак умирающий,

На степи ковыль качается,

Смотрит месяц догорающий,

Белой тучкой омрачается.

И блуждают тени смутные

По пространству неоглядному,

И, непрочные, минутные,

Что-то шепчут ветру жадному.

И мерцание мелькнувшее

Исчезает за туманами,

Утонувшее минувшее

Возникает над курганами.

Месяц меркнет, омрачается,

Догорающий и тающий,

И, дрожа, ковыль качается,

Точно призрак умирающий.

Если издать самое миниатюрное собрание образцовых стихотворений русской поэзии и не включить туда «Ковыль» Бальмонта, то такое издание нельзя будет назвать антологией.

А теперь стихотворение Бунина, которое единственный раз было опубликовано в газете «Орловский вестник», а столетие спустя было воспроизведено в восемьдесят четвертом томе «Литературного наследия».

Посвящается К.Д.Бальмонту

Ни песен, ни солнца… О, сердце мое!

Ты песней звенело, ты солнцем дышало,

Ты жаждало веры, чтоб верить любви…

– И все навсегда, навсегда миновало…

Забвенья, покоя!.. В душе тишина…

Но сном благодатным забыться – нет мочи;

Печально мерцает свеча до утра,

И медленно тянутся скорбные ночи…

И только порой – на мгновенье одно, –

Поникнув в раздумьи, в молчаньи глубоком,

Я слышу – опять эта песня звучит

О чем-то родимом… далеком-далеком…

И только порой в ней надежду ловлю,

Что ветер внезапный развеет ненастье

И дверь распахну я на солнечный блеск

Для новой работы, для нового счастья!

Попади это стихотворение на глаза В.П.Буренину, он бы не изменил своей прежней характеристики автора. Дело в том, талант Бунина развивался очень медленно, о чем он, повторяюсь, обладатель феноменальной памяти, став нобелевским лауреатом, основательно забыл. Вот что он сообщает о Бальмонте после кончины поэта: «И еще: при всем этом был он довольно расчетливый человек. Когда-то в журнале Брюсова, в «Весах», называл меня, в угоду Брюсову, «малым ручейком, способным лишь журчать». Мы помним, что у Буренина речь шла не о ручейке, журчание которого было привлекательно для Бальмонта, обожающего природу. Бальмонт выразил то, что он думал. О какой вообще угоде Бунин ведет речь? Бальмонт, в отличие от большинства пишущей братии (включая и самого Бунина с его подобострастием, например, перед Андреем Седых, журналистом, чьи никчемные рассказы он безбожно перехваливал с тем, чтобы получать от того материальную помощь), никогда ни перед кем не угодничал.

Десятилетие спустя после упомянутого нобелевским лауреатом выступления в «Весах» Бальмонт высказался о Бунине в более резком тоне, о чем Бунин как бы забыл, потому что Бальмонт попал ему не в бровь, а в глаз: «Бунина я считаю человеком талантливым, но не большим. Вдобавок он увлекается своим академизмом, который не заслужен, и не существует» («Голос Москвы», 1913, №237, 15 октября).

Далее Бунин сообщает: «Позднее, когда времена изменились, стал вдруг милостив ко мне, – сказал, прочитав мой рассказ «Господин из Сан-Франциско»:

– Бунин, у вас есть чувство корабля!

Увы и увы. Опять намек на угодливость («времена изменились»). Но суть в том, что Бальмонт от души приветствовал успех Бунина задолго до того, как «Господин из Сан-Франциско» стал единственным всемирно известным из всех рассказов Бунина.

«А еще позднее, – продолжает Бунин рисовать угодническую натуру Бальмонта, – в мои нобелевские дни, сравнил меня на одном собрании в Париже уже не с ручейком, а со львом: прочел сонет в мою честь, в котором, конечно, и себя не забыл, – начал сонет так:

Я тигр, ты – лев!

Бунин не замечает, что Бальмонт не просто «и себя не забыл», а поставил на первое место.

Да! Долго, десятилетия вынашивал Бунин свою обиду, холил, лелеял ее – и вновь по поводу угодливости Бальмонта попал пальцем в небо. По Бунину выходит, что Бальмонт сравнил его с царем зверей! Но лев считается «царем зверей» на обыденном языке. У Бальмонта этот «царь» представляет собой нечто иное:

Мой зверь — не лев, излюбленный толпою, —

Мне кажется, что он лишь крупный пес.

Нет, желтый тигр, с бесшумною стопою,

Во мне рождает больше странных грез.

И символ Вакха, — быстрый, сладострастный,

Как бы из стали, меткий леопард,

Он весь — как гений вымысла прекрасный,

Отец легенд, зверь-бог, колдун и бард.

Это необычный тигр. Он прямой родственник тигра из одноименного стихотворения Блейка, которого у нас первым начал переводить Бальмонт. А что касается льва, то он, как вышло по Бальмонту, всего «лишь крупный пес», собака. И как же Бунин усмотрел в сонете Бальмонта, написанного в его честь, угодничество?

Если вернуться к началу их знакомства, то окажется, что Бунин уже в ту пору на голову превосходил Бальмонта даже интеллектуально, ведь Бунин в скором времени станет академиком, пусть и в описанное время считал сонетом стихотворение, написанное четверостишиями:

– Что до Бальмонта, то он своими выкрутасами однажды возмутил даже Гиппиус. Это было при мне на одной из литературных «пятниц» у поэта Случевского. Собралось много народу, Бальмонт был в особенном ударе, читал свое первое стихотворение с такой самоупоенностью, что даже облизывался:

Лютики, ландыши, ласки любовные...

Потом читал второе, с отрывистой чеканностью:

Берег, буря, в берег бьется

Чуждый чарам черный челн...

Гиппиус все время как-то сонно смотрела на него в лорнет и, когда он кончил и все еще молчали, медленно сказала:

– Первое стихотворение очень пошло, второе – непонятно.

Бальмонт налился кровью:

– Пренебрегаю вашей дерзостью, но желаю знать, на что именно не хватает вашего понимания?

– Я не понимаю, что это за челн и почему и каким таким чарам он чужд, - раздельно ответила Гиппиус.

Бальмонт стал подобен очковой змее:

– Поэт не изумился бы мещанке, обратившейся к нему за разъяснением его поэтического образа. Но когда поэту докучает мещанскими вопросами тоже поэт, он не в силах сдержать своего гнева. Вы не понимаете? Но не могу же я приставить вам свою голову, дабы вы стали понятливей!

–Но я ужасно рада, что вы не можете, - ответила Гиппиус. - Для меня было бы истинным несчастьем иметь вашу голову...

Это та самая З.Н.Гиппиус, которая была главой петербургской школы злословия и наводила ужас на все свое окружение. Ее страшился даже Бунин, хотя и находился вне ее орбиты. Она была великим критиком и обладала тончайшим чувством поэзии. «Благоухающие седины», ее высокомерное воспоминание об авторах старшего поколения, которые, если верить мемуаристке, непременно считались с ее мнением (ей в ту пору было 18 лет), завершаются тем, что она ставит А. Майкова выше Фета. По каким критериям? Да очень просто. А.Майков был цензором, а Фет – помещиком, который ничем полезным не мог быть в писательской карьере

Некогда Батюшков пустил милую шутку, что Крылов, кроме настенного календаря, ничего не читает.

Гиппиус и академик Бунин в сравнении с Бальмонтом вообще ничего не читали. Ни она, ни Бунин так и не поняли, почему черный челн чужд чарам.

Красота звуков так завораживала Бальмонта, что он обычно не вдумывался в смысл. Однако появление ««черного челна» связано с другим. Многие стихотворения Бальмонта не столько плод живого воображения, сколько результат цепкой памяти. Этот черный челн, по всей видимости, попал к Бальмонту, ежегодно перечитывавшего по библиотеке, из «Моби Дика» Мелвилла. Когда Квикег, тяжело заболел и засобирался к «верхним людям», к предкам, он попросил изготовить непотопляемый гроб в виде челна. Челн изготовили, но Квикег пошел на поправку и отказался воспользоваться им, так как вспомнил, что на берегу у него осталось неотложное дело. Тогда этот челн просмолили и стали использовать как буй. Прилаженный к корме «Пекода», этот черный гроб удивлял моряков встречных судов. Эвфемизмом гроба челн выступает и в стихотворении Бальмонта «Дьявол моря». В этом эвфемизме, сколь бы издевательски не измывалась Гиппиус, нет ничего непонятного. Пять лет спустя к нему прибегнет и сам Бунин в великолепном стихотворении «Берег», переиначив «челн» в «ладью» и сменив черный цвет на белый, на цвет савана.

Внутренний мир Бальмонта очень точно и кратко определил А.И.Урусов, назвав некоторые стихотворения своего молодого друга «психиатрическим документом». Психическая неуравновешенность Бальмонта, который был ко всему еще и подвержен алкоголизму, и в быту приводила к различного рода казусам. Вот тут-то Бунин, мстя за свои обиды, переходит за грань не только этики, но и простенькой совестливости. «…Знаю… как однажды били его ночью полицейские в Париже, потому что шел он с какой-то дамой позади двух полицейских и так бешено кричал на даму, ударяя на слово «ваш» («ваш хитрый взор, ваш лукавый ум!»), что полицейские решили, что это он кричит на них на парижском жаргоне воров и апашей, где слово «vache» (корова) употребляется как чрезвычайно оскорбительная кличка полицейских, еще более глупая, чем та, которой оскорбляли их в России «фараон».

Этих милых сердцу Бунина полицейских почему-то «оскорбляют» не только во Франции и России. Они повсюду и во все времена презренны. Еще Аристотель отметил, что «полицейская служба представлялась свободному афинянину столь унизительной, что он предпочитал давать себя арестовать вооруженному рабу лишь бы самому не заниматься таким позорным делом». А в эпизоде, который смакует Бунин, они трижды презренны уже потому, что в силу своей тупости и бесчеловечности нещадно избивают невинного, распустившего хвост павлином больного пожилого человека, что доставляет радость его собрату по перу! Бунин тут же продолжает: «А при мне было однажды с Бальмонтом такое: мы гостили с ним летом под Одессой, в немецком поселке на берегу моря, пошли как-то втроем – он, писатель Федоров и я – купаться, разделись и уже хотели идти в воду, но тут, на беду, вылез из воды на берег брат Федорова, огромный мужик, босяк из одесского порта, вечный острожник, и, увидав его, Бальмонт почему-то впал в трагическую ярость, кинулся к нему, театрально заорал: «Дикарь, я вызываю тебя на бой!» – а «дикарь» лениво смерил его тусклым взглядом, сгреб в охапку своими страшными лапами и запустил в колючие прибрежные заросли, из которых Бальмонт вылез весь окровавленный...» Здесь Бунин переходит уже все границы бездушия и черствости, ведь это по сути насмехательство над Дон Кихотом, вызвавшего на бой ветряные мельницы, в результате чего пострадал точно так же, как и Бальмонт.

К «психиатрическим документам» следует отнести не только часть стихотворений Бальмонта и его выверты в быту, но и вывихи, мелькающие в его прозе. Бунин их тщательно собирал для смакования, как любители анекдотов собирают анекдоты. Вот образец, выписанный Буниным, из журнального «отчета» Бальмонта о своем путешествии на мыс Доброй Надежды, на котором она, надежда, не осуществилась:

– Когда наш корабль, – Бальмонт никогда не мог сказать «пароход», – бросил якорь в гавани, я сошел на сушу и углубился в страну, – тут Бальмонт опять-таки не мог сказать, что он просто вышел за город, – я увидал род вигвама, заглянул в него и увидал в нем старуху, но все же прельстительную своей старостью и безобразием, тотчас пожелал осуществить свою близость с ней, но, вероятно, потому что я, владеющий многими языками мира, не владею языком «зулю», эта ведьма кинулась на меня с толстой палкой, и я принужден был спастись бегством...

Бунин прекрасно знал, что о личности автора рядовые читатели часто судят по его произведениям. Так, автор «Нравственных писем к Луцилию» предстает перед обыкновенным читателем как олицетворение порядочности, хотя на деле был редкостным подонком. Но если читателя перед прочтением писем к Луцилию скормить сведениями о чудовищной безнравственности учителя Нерона, то эти прекрасные письма буду восприняты как подлая ложь.

Удивительно честный, прямодушный, тонкий, впечатлительный Бальмонт предстает перед читателем в воспоминаниях Бунина бездарностью и шутом гороховым, который «возмутил даже Гиппиус»… Эка важность эта Гиппиус! Что же Бунин умалчивает о своем учителе, о Чехове, которого Бальмонт тоже «возмутил»?

«Милый Константин Дмитриевич, с новым годом, с новым счастьем, с новыми капризами молодой, красивой, сладострастной музы! Да хранит Вас небо!..

Из Ваших книг у меня имеются: 1) «Под северным небом»; 2) Шелли, вып 2-й и 7-й (Ченчи); 3) «В безбрежности»; 4) «Тишина»; 5) Кальдерон, т. 1; 6) «Таинственные рассказы»; 7) По Эдгар, т. 1.

За книгу всей душой благодарю. Я теперь не работаю, а только читаю, и завтра-послезавтра примусь за Эдг. По…

Нового ничего нет. Всё по-старому. Будьте здоровы, счастливы, веселы и не забывайте, что в Ялте проживает человек, неравнодушный к Вам, и хоть изредка пишите.

Ваш душой А. Чехов».

Или из другого письма Чехова Бальмонту: «Дорогой Константин Дмитриевич, за Ваше милое письмо да благословят Вас небеса! Я жив, почти здоров, но всё еще сижу в Ялте и буду сидеть долго, так как больна моя жена. «Горящие здания» и второй том Кальдерона получил и благодарю Вас безгранично. Вы знаете, я люблю Ваш талант, и каждая Ваша книжка доставляет мне немало удовольствия и волнения…

Будьте здоровы, да хранят Вас херувимы и серафимы. Пишите мне еще, хоть одну строчку.

Ваш А. Чехов».

Чего только Бунин ни ставит Бальмонту в лыко! Он сообщает с насмешкой, что Бальмонт-полиглот, не владел ни одним иностранным языком в отличие от него, Бунина, де, знатока языков. Чудесный перевод Бунина «Песни о Гайавате», как и другие его переводы, сделаны с подстрочника. Живя более тридцати лет во Франции, Бунин так и не научился свободно изъясняться на французском. В лыко Буниным ставится и то, что Бальмонт называл в стихах «тайные прелести своих возлюбленных на редкость скверно: «Зачарованный Грот»». Я уже отметил «цепкую память» Бальмонта. Этот «зачарованный грот» он позаимствовал из восточной поэзии. Как же не согласиться с Буниным, что поэзия Индии и Китая скверная? Сам Бунин эти «прелести возлюбленных» в своих рассказах назойливо называл «лобок» и «треугольник». Это и физиологично и геометрично, а главное – запредельно поэтично.

Я вновь пробегаю глазами воспоминания Бунина о Бальмонте, но больше ничего о них говорить не стану, потому что мне не по себе. Сдается, что их написал не прекрасный русский поэт, а прямой потомок третьего сына Ноя.