РУССКИЙ ЯЗЫК И ЛИТЕРАТУРА

Крым начал входить в наш литературный обиход сразу же после его присоединения к России. Зачинателем традиции стала Екатерина II. Обозревая красоты Крыма, она двадцатого или двадцать первого мая 1787 года написала своему фавориту графу Григорию Потемкину:

Лежала я вечор в беседке ханской

В средине бусурман и веры мусульманской.

Против беседки той построена мечеть,

Куда всяк день пять раз иман народ влечет.

Я думала заснуть, и лишь закрылись очи,

Как, уши он заткнув, взревел изо всей мочи.

О Божьи чудеса! из предков кто моих

Спокойно почивал от орд и ханов их?

А мне мешает спать среди Бакчисарая

Табашный дым и крик; но, впрочем, место рая;

Хвалю тебя, мой друг, занявши здешний край,

Ты бдением своим все вяще укрепляй.

Приведенное стихотворение — яркое свидетельство того, что российская императрица обладала литературными способностями. Какая наблюдательность! Какая лаконичность! Какое ненавязчивое сплетение личного начала и общественного! Правда, Екатерина II, которой не давалась стихотворная форма, вероятно, воспользовалась помощью своего статс-секретаря А. В. Храповицкого. Он тоже вполне справился со своей задачей. Здесь не лишне напомнить, что форма глагола «влечет» еще пару десятилетий после Екатерины II будет произноситься со звуком «э». А удачно созданной Храповицким рифме «мечеть — влече́т» могут позавидовать иные современные стихотворцы.

Кроме того, Крыму посвятили стихи такие наши поэты, как К. Н. Батюшков, П. А. Вяземский, А. С. Пушкин, А. К. Толстой, Я. П. Полонский, К. К. Случевский... Остановлюсь на двух примерах, где встречается та же самая деталь, что в стихотворении Екатерины II, в котором в силу малого знакомства с исламом муэдзина подменили имамом («иман»). В стихах поздних авторов эта неточность была исправлена.

В 1898 году, когда Бунин и Брюсов еще были в товарищеских отношениях, последний прислал первому, жившему в то время в Крыму, для публикации в редактируемой им крымской газете «Южное обозрение» следующее стихотворение:

Звезда затеплилась стыдливо,

Столпились тени у холма;

Стихает море; вдоль залива

Редеет пенная кайма.

Уже погасли пятна света

На гранях сумрачных вершин, —

И вот в селеньи с минарета

Запел протяжно муэдзин.

А вот одно из многих «крымских» стихотворений Бунина «Ночь Аль-Кадра»:

Ночь Аль-Кадра. Сошлись, слились вершины,

И выше к небесам воздвиглись их чалмы.

Пел муэдзин. Еще алеют льдины,

Но из теснин, с долин уж дышит холод тьмы.

Ночь Аль-Кадра. По темным горным склонам

Еще спускаются, слоятся облака.

Пел муэдзин. Перед Великим Троном

Уже течет, дымясь, Алмазная Река.

И Гавриил — неслышно и незримо —

Обходит спящий мир. Господь, благослови

Незримый путь святого пилигрима

И дай земле твоей ночь мира и любви!

Трудно пройти мимо высосанной Брюсовым из пальца звезды, которая почему-то «затеплилась стыдливо». Обычно на южном небе, темнеющем мгновенно, звезды, потеряв всякий стыд, светят ярко. Море в тексте Брюсова лишь стихает, а потому «пенная кайма» в действительности не «редеет» еще долго. В то время как аморфные «пятна света» никак не передают яркий закат в горах. «Столпились тени» — это благоприобретение Брюсова из Полонского.

Не буду останавливаться на безграничном превосходстве бунинского стихотворения над брюсовским в живописности, глубине чувства, высоком парении и оригинальности. Это очевидно для любого, у кого есть хоть толика эстетического чувства. Меня, как я отметил выше, интересует лишь муэдзин. Бунин о нем пишет кратко: «Пел муэдзин». У Брюсова картина рисуется как будто бы полнее: «Поет протяжно муэдзин». Однако определение «протяжно» — пустое слово. Муэдзин призывает к вечерней молитве всегда протяжным голосом, словно поет.

Екатерина Великая не была поэтом. Однако даже ее грубое неодобрительное «взревел» куда точнее «находки» Брюсова. Казалось бы, микроскопическая разница между «поет протяжно муэдзин» и «пел муэдзин» как раз отличает поэта от стихотворца, для которого важен внешний звон: «Я — вождь земных царей и царь, Ассаргадон». Это, увы, клинический случай, как у тронутых разумом, отождествляющих себя с Александром Македонским, Чингисханом и Наполеоном.

Среди множества псевдонимов Брюсова встречается Аврелий, которым поэт оказал честь Марку Аврелию. Нарцисс, отягощенный манией величия («юность моя — юность гения»), бездушный стилизатор, маньяк экспериментаторства, запредельно эластичный в своих социальных устремлениях, Брюсов — образец беспринципного журнализма и ремесленничества, чуждого поэзии.

У настоящего поэта каждое слово несет нагрузку. Если ему нужен эпитет, то он будет, например, таким: «Ленивый Нил да глыбы пирамид». О музыке этой строки ни звука. Пусть в тишине ею насладится каждый. Речь только об эпитете.

Нил, как известно, в двух своих истоках не «ленивый», а весьма бурный. Но сливаясь, Белый и Голубой Нил превращаются в широкий Нил, который у земли египетской преображается в море разливанное, становится «ленивым».

«Ленивый Нил да глыбы пирамид», выражаясь языком сегодняшнего дня, — лучший слоган, рисующий Египет, жаждущий туристов. Такова изобразительная мощь эпитета у истинного поэта.

Остается отметить, что Брюсов, которого мало кто из его значимых современников считал художником слова, величается в энциклопедических словарях великим поэтом. Великим, видимо, потому, что он, некогда отожествлявший себя с кровавыми завоевателями, царями и императорами, после победы Великой Октябрьской социалистической революции прославил вождя пролетариата в эдаком поэтическом шедевре:

Горе! горе! умер Ленин.

Вот лежит он, скорбно тленен.

Вспоминайте горе снова!

Горе! горе! умер Ленин!

Вот лежит он, скорбно тленен.

Вспоминайте снова, снова!

Ныне наше строго слово:

С новой силой, силой строй сомкни!

Вечно память сохрани!

Да! Это стихотворение безмерно великого поэта. А Бунин, охаянный этим завистливым «великим» и его мелкотравчатой литературной сворой, до сих пор в тех же «энциклопедиях» называется прозаиком и только через запятую — поэтом.