РУССКИЙ ЯЗЫК И ЛИТЕРАТУРА

Объятый ужасом смерти, Гильгамеш напоминает душевно больного, у которого мания преследования.

Нет на его скитальческом пути встречного, кому он не поведал бы о трагедии Энкиду, каждый раз заключая свой рассказ горестным восклицанием –

Его постигла судьба человека!

Цикличные и ритмические повторы возбуждали слушателя, приводили его в экстатическое состояние. Но когда одно и то же речение повторяется более двух-трех раз, оно становится монотонным, менее действенными. А между тем обратите внимание, как замирает ваше сердце при каждой встрече с этим шестикратно повторенным восклицанием, в котором Гильгамеш нас всех объединяет. Мы от всего сердца желаем ему успеха в его трудном предприятии и надеемся на удачу героя, хотя и ведаем о трагической обреченности каждого из нас. Он завораживает нас милосердием. Мне представляется, что у Гильгамеша есть данные, чтобы вытеснить и Будду, и Христа, и Аллаха. Он не наделен за здорово живешь, как последний из этой троицы, бессмертием; он не умирающий и воскрешающий, как средний; он озабочен не только личным вечным блаженством, как первый, насмехавшийся на смертном одре над своими наивными учениками, уверовавшими в его бессмертие. Он, смертный, жаждет лишь добиться справедливости, чтобы боги, нагло приватизировавшие вечную жизнь, поделились с человеком бессмертием. Величайшее стремление, незнакомое ни одному другому благородному герою!
Я не хочу, чтобы мое эссе приняли за бурное кипение эмоций, за безудержное восхищение. Здесь меня успокаивает то обстоятельство, что я далеко не поклонник эпической поэзии. Могу еще добавить, что каждое свое слово я стараюсь сопроводить убедительной иллюстрацией. И разве «О все видавшем» не иллюстрация высочайшего достижения человеческого гения?! Это и кладезь поэзии, и всечеловеческая энциклопедия, которая, в частности, убедительнее бесчисленных трактатов раскрывает корни религии – страх смерти.
Быть или не быть? Вот в чем вопрос.
Это размышление обычное для месопотамской литературы, а в контексте «О все видавшем» становится вопросом вопросов о всечеловеческой трагедии. Шекспировский герой вопрошает, а ему из глубины тысячелетий отвечает Гильгамеш –

В моих покоях смерть обитает,
И куда взор я ни брошу — смерть повсюду!

И все-таки различие между Гильгамешем и Гамлетом, при всей родственности их характеров, при всей их склонности к рефлексии и мрачному настроению, велико. Гильгамеш – друг «дикого» Энкиду, сына природы, ее первозданных вольных просторов. Гамлет – наш современник, дитя цивилизованного мира, искусственной темницы. Тень отца раскрыла юному Гамлету глаза на кровавую действительность этого лучшего из миров. И герой Шекспира устраивает кровавую баню всем без разбора, даже совершенно безвинной Офелии, влюбленной в него. Он становится демоном мести, он становится заложником цивилизованности. Если у Гильгамеша сердце превалирует над рассудком, то у Гамлета сердечность выпала в осадок, оставив чистый рассудок. Стремление к превосходству над окружающими, горделивое преувеличение своих возможностей сужает горизонт бытия, сводит его только к личному. Эгоизм рано или поздно становится столь тягостным, что даже безоблачное течение жизни, не говоря о ее драматических коллизиях, становиться непереносимым.
Мы склонны сочувствовать страждущему. Однако обратите внимание на то, что мы сочувствуем Гамлету и потому, что каждый из нас – Гамлет, индивидуалист, себялюбец. Если это было бы не так, то мы на протяжении столетий не восхищались бы своим зеркальным отражением, Гамлетом.
В свете сказанного, может преставиться, что мы и шумеры дети не просто разных, а параллельных миров, что наш мир порождает индивидуалистов, а параллельный – людей, настроенных на служение себе подобным. Однако реальность свидетельствует об ином, да и Гильгамеш вступает в поэму не альтруистом, а высокомерным несносным индивидуалистом, за что и подвергается критике своих поданных.
Социальная обстановка в Шумере была отнюдь не идеальной. В нем уже наметились многие прелести цивилизованного мира, а коррупция стала столь распространенным явлением, столь обычным делом, что о ней школьники писали в своих сочинениях. Само собой разумеющимся было и социальное неравенство, тирания лугалей и мошенничество жречества, о чем с наивным прямодушием, с непосредственностью тех же школьников, повествует поэма «О все видавшем». Гильгамеш любопытствует, спрашивает Унапишти, почему именно ему, человеку ничем не примечательному, боги даровали бессмертие? И Унапишти, как и положено в эпосе, велеречиво и со всеми подробностями поведал свою историю, из которой я привожу в сокращении часть, касающуюся казалось бы только судостроения –

Всех мужей я призвал на повинность –
Дома сносили, разрушали ограду.
Ребенок смолу таскает,
Сильный в корзинах снаряженье носит.
В пятеро суток заложил я кузов:
Треть десятины площадь, борт сто двадцать локтей высотою,
По сто двадцать локтей края его верха.
Заложил я обводы, чертеж начертил я:
Шесть в корабле положил я палуб,
На семь частей его разделивши ими,
Его дно разделил на девять отсеков,
Забил в него колки водяные,
Выбрал я руль, уложил снаряженье.
..............................................................................

Для жителей града быков колол я,
Резал овец я ежедневно,
Соком ягод, маслом, сикерой, вином и красным и белым
Народ поил, как водой речною,
И они пировали, как в день новогодний.
Открыл я благовонья, умастил свои руки.
Был готов корабль в час захода Солнца.
Сдвигать его стали – он был тяжелым,
Подпирали кольями сверху и снизу,
Погрузился он в воду на две трети.
Нагрузил его всем, что имел я,
Нагрузил его всем, что имел серебра я,
Нагрузил его всем, что имел я злата,
Нагрузил его всем, что имел живой я твари...
.....................................................................

Утром хлынул ливень, а ночью
Хлебный дождь я увидел воочью.
Я взглянул на лицо погоды –
Страшно глядеть на погоду было.
Я вошел на корабль, засмолил его двери –
За смоление судна корабельщику Пузур-Амурри
Чертог я отдал и его богатства.

А теперь прикиньте размер оклада жреца городского храма, построившего знаменитое шестипалубное. Очевидно, он, как и все его собратья по профессии, убежденный атеист, ибо психика истинно верующего человека не выдержала бы даже мысли о страшной каре за присвоение благ, предназначенных для умилостивления богов. А как он мягкосердечен! Он заставил горбатиться на себя весь люд от ребенка до всех, кто еще способен двигаться. А как он добр! Какой пир он задал народу, чтобы только работа кипела, чтобы судно было готово в срок, до начала потопа! А как он щедр! Он даровал некому корабельщику всего лишь за то, что тот засмолил дверь судна, свой дворец, который через одно-другое мгновение вместе со всем народом смоет потоп. Унапишти и впрямь праведник. Он не в спешке забыл предупредить людей о надвигающейся опасности, а заранее сговорившись с богом обмануть их. И вот от этого шкурника и его благоверной и пошел род человеческий. Я представляю, как мизантропы удовлетворенно потирают руки. Действительно, яблоко от яблони недалеко падает. Воистину говорят, что лучших всегда меньшинство. Но ведь среди них такие, как Гильгамеш!
Унапишти кичится перед Гильгамешем своим богатством. Его упоение серебром и златом напоминает «лучших людей» «Илиады», эстетизирующей не только разного рода украшения («прекрасные сандалии» у Афины, «застежки златые» на доспехах воина), но и вообще любое оружие, одежду богов и аристократов, домашнюю утварь последних. И может сложиться впечатление, что мир Древней Месопотамии и мир Древней Греции схожи. Да, они действительно в чем-то похожи, что лучше всего подтверждается зеркальным отражением Аида в мертвых водах «страны без возврата». Но почему так сильно различаются в своей направленности «О все видавшем» и «Илиада», хотя у них одна и та же мировоззренческая основа – миф? Смысл жизни Гильгамеш видит в служении людям, а у Агамемнона, Менелая, Нестора, Одиссея он сводится к грабежу и охране награбленного. Получается прямо противоположный, взаимоисключающий пафос. Здесь может возникнуть вопрос: является ли Гильгамеш (как Агамемнон, Менелай, Нестор, Одиссей) героем своего времени или он продукт поэтического вымысла сказителя, полет фантазии, устремленной как мечта Маяковского в «коммунистическое далеко»?
Начну с очевидного. «Илиада» носит аристократический характер. Ее целевая установка забавлять и услаждать «лучших людей», кругозор которых был весьма ограничен. Они мало того, что не ведали грамоты, но и мало чем интересовались. Сознание и восприятие у них примитивно, как у ребенка. Не зря же мотивы «Илиады» так популярны у детей, особенно мальчиков, увлеченных игрой в войну. Иной адресат у сказания «О все видавшем». Он не только хорошо образованный, но и элитарный слушатель, способный воспринимать подтекст.
Поэма о Гильгамеше заставляет усомниться в злобности природы наших пращуров, в их вечных кровавых стычках между собой, в беспощадном взаимном истреблении. В этом очень распространенном мифе пращуры, подобно богам, созданы по образу и подобию «лучших людей». Этот миф является основным среди космогонических и идеологических мифов, оправдывающим социальную несправедливость и утверждающим идею необходимости существования института государства как величайшего блага для всего человечества. Поэтому он внедрен чуть ли не в наше подсознание и находит свое проявление даже у людей, далеких от симпатии к социальной верхушке. Показательно, что у Эйнштейна, призывающего мировое сообщество к мирному сосуществованию, эталоном пугала выступает образ пращура, «пещерного человека»: «Не знаю, каким оружием будут сражаться в третьей мировой войне, но в четвертой в ход пойдут камни и дубинки».

Репетитор по русскому языку