РУССКИЙ ЯЗЫК И ЛИТЕРАТУРА

Сохранилось воспоминание о том, как Лермонтов по указанию издателя пытался исправить грамматическую неправильность, вкравшуюся в строки  «Из пламя и света // Рожденное слово». Лермонтов надолго задумался, а потом махнул рукой и сказал, что пусть так останется.

Исправить допущенный огрех легко, если переписать все стихотворение в ином метрическом ключе. Однако Лермонтов этот путь не рассматривал, потому что поэтический текст, в отличие от текста стихотворца, может существовать лишь в одном, в заданном, ритме. Очевидно, что все то время Лермонтов затратил на поиск синонимической замены и не смог ее найти. В океане русской лексики это «из пламя» оказалось единственным. Быть может, на решение Лермонтова оставить дальнейшие поиски повлиял Державин, у которого наряду с грамматически правильной формой склонения этого слова («Пламени в лице полна») встречается и неправильная («В водах и в пламе помышляет», «И в пламе город весь»). Но так или иначе, счастливый случай сохранил для нас эти чудесные строки, подсказанные вдохновением. Что же касается допущенной грамматической ошибки, то она не очень страшна. В разговорной речи мы часто прибегаем к неправильным формам склонения так называемых существительных на «мя». Например, спрашивая который час, мы обычно произносим: «Сколько время?».
Противоположный у меня подход к строкам, которые подсказал интеллект. Их не только можно, но и нужно править, если вновь найденные варианты улучшают стихотворение.
Многие считают, что из выразительных средств самым важным для поэзии является метафора. Ее значение отрицают лишь те, кому образность не доступна. И все-таки при всей огромной важности метафоры природу поэзии определяет не столько она, сколько гипербола. Художественная проза напоена метафорами, но от этого она не становится поэзией.  А вот преувеличение Гоголя, что «редкая птица долетит до середины Днепра» – сколок чистой поэзии, приобретший, кстати,  и стиховую оснащенность в своем ритме и аллитерации.
Значение гиперболы невозможно преувеличить уже потому, что человек произошел не от обезьяны, а гиперболы. Гипербола – первая ступень человеческого восприятия. Внутренне соразмерив громадность и мелкость окружающих существ и предметов, наш пращур стал искать соответствующие пути воздействия на них, что явилось источником человеческих переживаний. Метафора более поздняя форма восприятия. Между гиперболой и метафорой лежат тысячелетия, в течение  которых мыслительные процессы продвинулись далеко, оказывая все большее влияние на природные, непосредственные ощущения человека. Вот почему людьми книжными метафора ценится несравненно выше гиперболы, подменяя собой чувство.
«Иногда, - пишет Л.В.Чернец, -  (а у «поэтов метафор» – часто) вводимые цепями  метафорические образы настолько ярки, развернуты и наглядны, как бы заслоняют собой предмет речи, говорят о реализации  метафоры. Таково, например, стихотворение Пастернака «Импровизация».

Я клавишей стаю кормил с руки
Под хлопанье крыльев, плеск и клекот.
Я вытянул руки, я встал на носки,
Рукав завернулся, ночь терлась о локоть.

И было темно. И это был пруд
И волны. – И птиц из породы люблю вас,
Казалось, скорей умертвят, чем умрут
Крикливые, черные, крепкие клювы.

И это был пруд. И было темно.
Пылали кубышки с полуночным дегтем.
И было волною обглодано дно
У лодки. И грызлися птицы у локтя.

И ночь полоскалась в гортанях запруд.
Казалось, покамест птенец не накормлен,
И самки скорей умертвят, чем умрут
Рулады в крикливом, искривленном горле.

О чем это стихотворение: о музыке, извлекаемой из клавиш  рояля? о крикливых птицах, которых «кормит» лирический герой? о ночном пруде и шуме воды «в гортанях запруд» ? Эти три темы (три мотива) ассоциативно связаны. Одна из ассоциаций – звук. Клавиши и птицы слиты в единый образ в метафорах: «Я клавишей стаю кормил с руки // Под хлопанье крыльев, плеск и клекот», «...Рулады в крикливом, искривленном горле» (здесь горло – синекдоха, обозначающая птицу). Птицы и ночной пруд, волны объединены тоже благодаря метафорам: «Ночь полоскалась в гортанях запруд»; «гортани запруд» соотнесены с «крикливым, искривленным горлом» (звуковой повтор: гортань, горло – как бы закрепляет аналогию). Другая сквозная ассоциация – цвет, сближающий птиц («черные клювы»), пруд («и было темно», «ночь полоскалась в гортанях запруд») и музыку («ночь терлась о локоть»). Черный, ночной цвет (исполняется ноктюрн?) не единственный в стихотворении: «Пылали кубышки с полуночным дегтем», «И было волною обглодано дно // У лодки. И грызлися птицы у локтя». Эти метафоры, по-видимому, возвращают читателя к клавишам рояля, к их бело-черной гамме. В сложной образной системе «Импровизации» исходная тема – игра на рояле, но слышим мы крики птиц и шум волн. Доминанта стиля – именно метафора, на что настраивает уже первая строка: «Я клавишей стаю кормил с руки...».
Вероятно, стихотворение Пастернака можно прочесть, домыслить и иначе. Оно многозначно, чему в немалой степени способствуют метафоры».
Пастернак в юности собирался стать композитором. Но, поняв, что композитор из него не выйдет,  решил искать славы на поэтическом поприще. Однако музыкальная тема осталась у него излюбленной.
В «Импровизации» Пастернак сравнивает клавиши рояля с раскрытыми клювами голодных птенцов, а игру на рояле – с кормлением птенцов. Свою импровизацию он исполняет стоя, «встав на носки».  Ему все равно, что в такой позе он, высокорослый, не дотянется до клавиш. Главное – выдумать и  наслоить друг на друга побольше метафор, где и совершенно бесполезный для импровизации «завернувшийся рукав» (видимо, рукав сорочки, а не пожарный рукав, который рядом с источником воды имеет право на существование), и ураган в пруду, и деготь, который, подобно деньжатам,  хранится почему-то в кубышках, и почему-то только «черные,  крепкие клювы», словно у рояля не существует белых клавиш, и «рулады… в крикливом горле», и какие-то «самки», как будто в стихотворении речь не о птенцах, а детенышах млекопитающих, которых и в самом деле кормят только самки. Так или иначе, если в «Импровизации» и был бы хоть какой-нибудь проблеск поэзии, то эти «самки» уничтожили бы его. Перед нами голая идея с помощью черных красок сочинить ноктюрн. Подобная задача, будучи чисто технической, имеет  отношение не к поэзии, а стихосложению. Основой поэзии Пастернак назвал, прибегнув к излюбленной им метафоричности, «всесильного бога деталей». Сколь всесилен – точен и убедителен  –  его бог, уже показано. Однако главное заключается в том, что этот «всесильный бог» прозы не по достоинству был возведен Пастернаком в поэтическое божество.  Поэзия на дух не переносит деталей, потому что они способствуют описанию, что является заботой прозаика. Когда в лирике встречаются детали – а без них, увы, никак не обойтись – поэт старается не нагнетать, а скрасить их. Соль «содержания» лирического стихотворения в непосредственном душевном переживании, но никак не в «кубышках» и «самках», в прозаических метафорах, добытых умственными потугами, перенасытивших «Импровизацию» и свидетельствующих о прямом родстве Пастернака с Бенедиктовым.

Метафора – коварное оружие. Она устремлена к мышлению, она поверяется алгеброй, с которой поэзия, в отличие от всех других видов искусств, не дружит, хотя и без метафоры не мыслит своего существования.  Последнее связано с тем, что метафора ведет свое происхождение от гиперболы, соприкасаясь с ней своими гранями.
Гипербола – это внутреннее состояние, которое поднимается из наших глубин не зависимо от нашей воли. Гипербола мгновенно вводит в субъективный мир. Она подчиняется  лишь прихоти ее создателя, его чувствованию. А метафора, будучи скрытым сравнением, еще прочнее, чем оно, связана с познанием. Так что все познается не в сравнении, а в метафоре. Собственно, формулы точных наук являются метафорами. Отсюда и восторг, в который ученых приводят формулы уже одним своим видом. А гипербола с ее духом субъективности противопоказана познанию. Всамделишное познание и всамделишная поэзия  имеют одну и ту же сущность, опирающуюся на внутреннюю достоверность, которая важнее, чем видимость. Гипербола – свидетельство тонкой психической организации. Если у поэта выскочил прыщ, то этот смертельный недуг выльется в вопль его души, а испорченное настроение, как свидетельствует   Ли Цинчжао, может привести к всемирному потопу  –

Падал снег. А в саду мэйхуа,
Как всегда, в эту пору цвела.
Помню, веточку алых цветов,
Захмелев, я в прическу вплела.
Но осыпались эти цветы
И моих не украсят волос.
Неуемные слезы бегут,
Стала мокрой одежда от слез.

(Перевод  М. Басманова)

У большинства поэтов гипербола тяготеет к скрытности. Явно она проявляет себя у тех авторов, для которых характерна ораторская интонация. Отсутствие гиперболы сигнал, что имеешь дело с трудами стихотворцев. Их интеллектуальные попытки добыть гиперболу приводит к мертвенной интонации (творчество скальдов). Именно гипербола превращает языковую метафору в поэтическую метафору.  Именно гипербола фокусирует в себе поэтическую личность, которой стихотворцы лишены по природе. Именно гипербола придает тот или иной тембр голосу поэта, окрашивая его интонации.
Сущность гиперболы хорошо оттеняет рифма, которую некоторые считают вредной для поэзии. Гипербола связана с интонацией подспудно, рифма – явно. Если гипербола останавливает наше внимание своей неожиданностью, то мы готовимся к интонационной паузе еще на подходе к рифме, что обусловливается так называемым рифменным ожиданием. Да и сама рифма есть ничто иное, как то место в стихе, где созвучиям проявлено преувеличенное внимание.

Репетитор по русскому языку

Заметки о лирической поэзии (Часть YII – Поэзия и стихотворчество)

Строки, в которых превалируют существительные, в нашей поэзии встречаются редко. Соседство одних только существительных иссушает стих, лишает его естественного дыхания.

Заметки о лирической поэзии (Часть IX – Виды лирики)

Рифма более важна для поэтов не мелодического, а разговорного строя. Уже одно это заставляет думать, что основное ее назначение не в усилении ассонанса и аллитерации, не в звукописи.