|
Официальные ценители прекрасного – служители ордена рекламы. Мнение свое они как бы обосновывают своим безупречным эстетическим вкусом, хотя на поверку оно не что иное, как потуга к стяжательству.
На днях мир облетело сообщение, что найдены эскизы художника эпохи Возрождения. Ценители прекрасного предположили, что эти эскизы принадлежат юному Мазаччо и в этом случае цена их миллион долларов, но если эти эскизы оставлены его неизвестным современником, то они, по оценке тех же ценителей, бесценны в том смысле, что не стоят и цента. Как говорится, и смех и грех!
Имя в мире купли-продажи практически значит все не только для обывателя. Данте оставил восторженнейший отзыв о Гомере, которого он не читал. Данте, согласитесь, в подобном не одинок!
В литературной среде за имя, то есть гонорары, идет смертоубийственная война. Вхождение в храм литературной славы называется «литературным процессом», то есть изживанием истинно славных со свету. Вот одна из самых печальных историй отечественной поэзии. Усилиями Гиппиус и Брюсова, а также их рыцаря Блока, объявившего в грубой форме (не характерная для Блока грубость вызвана, видимо, тем, что как-то принявший лишнее на грудь Бальмонт бесцеремонно в присутствии мужа потребовал ласки у целомудренной Любови Дмитриевны Менделеевой), о смерти Бальмонта как поэта. После своего «захоронения» Бальмонт был сочтен за графомана, а потому стал получать грошовые гонорары, о чем посетовал даже в стихах. А между тем этот «графоман» оказал влияние буквально на всех представителей так называемого Серебряного века русской поэзии. На кого большее – (Брюсов, Блок, Цветаева, Есенин), на кого меньшее – (Сологуб, Бунин, Мандельштам, Маяковский).
Прежде чем продолжить разговор подчеркну, что зря на Бальмонта писали пародии, потому что лучшими пародиями на него являются его же неудавшиеся стихотворения, которых не счесть. Однако судить о поэте следует не по падениям, а взлетам. Плохие стихи написать каждый горазд. А сотворить поэзию – может только поэт.
В 1894 году задолго до своей кратковременной всероссийской славы Бальмонт создает стихотворение «Грусть», которое хотя и не причислить к таким его шедеврам, как «Ковыль», «Безглагольность», «Косогор», но невозможно и не отнести к числу прекрасных.
Грусть
Внемля ветру, тополь гнется, с неба дождь осенний льется,
Надо мною раздается мерный стук часов стенных;
Мне никто не улыбнется, и тревожно сердце бьется,
И из уст невольно рвется монотонный грустный стих;
И как тихий дальний топот, за окном я слышу ропот,
Непонятный странный шепот – шепот капель дождевых.
Отчего так ветру скучно? Плачет, ноет он докучно, –
И в ответ ему стозвучно капли бьются и бегут;
Я внемлю, мне так же скучно, грусть со мною неразлучна,
Равномерно, однозвучно рифмы стройные текут;
В эту пору непогоды, под унылый плач Природы,
Дни, мгновенья, точно годы – годы медленно идут.
Две завершающие строки своим импрессионизмом выдают присутствие тени Фета, которому Бальмонт очень обязан. Однако в целом стихотворение отмечено новизной и новаторством. Начиная со стихотворного ритма, найденного впервые Бальмонтом, все стихотворение пронизано музыкой, которая и без слов передает настроение грусти. Подобное выражение настроения, когда удается сказаться и без слов, самое высокое достижение из всех, какое можно достичь в поэзии. Бальмонт создает «монотонный грустный стих» под «унылый плач Природы» за счет тончайшего чувства и знания самой этой природы, которой отдано сердце. Он зорко подбирает приметы непогоды и сопрягает их с приметами монотонного быта: «дождь осенний льется», «раздается мерный стук часов стенных», «тревожно сердце бьется», «невольно рвется монотонный грустный стих». Все чувства обострены. С человеком происходит метаморфоза. Он целиком превращается в слух и зрение, а ко всему при этом нагнетаются повторы: «дальний топот», «слышу ропот», «странный шепот», «шепот капель»… «ветру скучно», «мне так же скучно»… Таким образом, словно сама собой, возникает напевность с мотивом особой, плодотворной грусти, дарящей радость творчества.
О поэтических красотах «Грусти», о чудесной композиции, созданной идеально параллельным синтаксисом строф, что тоже способствует нужной в данном случае монотонной интонации, можно говорить долго-долго. Но и без дальних слов любой ценитель поэзии согласится, что «Грусть» прекрасна. Конечно же, благодаря этому своему свойству, она нашла отзвук у другого замечательного современника Бальмонта. В 1900 году Сологуб написал:
***
Я ухо приложил к земле,
Чтобы услышать конский топот, –
Но только ропот, только шепот
Ко мне доходит по земле.
Нет громких стуков, нет покоя,
Но кто же шепчет, и о чем?
Кто под моим лежит плечом
И уху не дает покоя?
Ползет червяк? Растет трава?
Вода ли капает до глины?
Молчат окрестные долины,
Земля суха, тиха трава.
Пророчит что-то тихий шепот?
Иль, может быть, зовет меня,
К покою вечному клоня,
Печальный ропот, темный шепот?
Это прелестное стихотворение было бы правильнее считать вариацией на тему «Грусти» Бальмонта, несмотря на то, что в последних двух строках Сологуб круто сворачивает на свою излюбленную тему смерти. Здесь те же сочлененные повторы «ропота» и «шепота», та же минорная тональность, достигнутая, правда, в ямбе. Однако если стихотворение Бальмонта безупречно, то у Сологуба неубедительны «громкие стуки». А главное – Сологуб, завороженный «Грустью», просмотрел, что его стихотворение завершается первой же строфой:
Я ухо приложил к земле,
Чтобы услышать конский топот, –
Но только ропот, только шепот
Ко мне доходит по земле.
Эти четыре строки в качестве стихотворения представили бы точную картину России, где «только ропот, только шепот» при чудовищной бесчеловечности власти.
В область социальной тематики и завернул в 1907 году Блок, когда он уже был причислен к звезде первой величины, а Бальмонт – к графоманам:
* * *
Я ухо приложил к земле.
Я муки криком не нарушу.
Ты слишком хриплым стоном душу
Бессмертную томишь во мгле!
Эй, встань и загорись и жги!
Эй, подними свой верный молот,
Чтоб молнией живой расколот
Был мрак, где не видать ни зги!
Ты роешься, подземный крот!
Я слышу трудный, хриплый голос.
Не медли. Помни: слабый колос
Под их секирой упадет...
Как зерна, злую землю рой
И выходи на свет. И ведай:
За их случайною победой
Роится сумрак гробовой.
Лелей, пои, таи ту новь,
Пройдет весна – над этой новью,
Вспоенная твоею кровью,
Созреет новая любовь.
Такие стихи пишут, чтобы протрубить городу и миру о своей значимости. Потому здесь и взята соответствующая самоуверенная тональность. Я не стану останавливаться на этом мертворожденном стихотворении, неудачи случаются со всяким автором. Однако сама-то эта неудача явление не случайное, а характерное, что метко подметил уже Иннокентий Анненский:
К портрету А.А.Блока
Под беломраморным обличьем андрогина
Он стал бы радостью, но чьих-то давних грез.
Стихи его горят – на солнце георгина,
Горят, но холодом невыстраданных слез.
Блок, будучи не знаком со своим портретом пера своего старшего современника, через десятилетие повторил по сути выявленную Анненским характерную черту своего писательства: «”Двенадцать” - какими бы они ни были – это лучшее, что я написал, потому что тогда я жил современностью». Выходит, что остальное было высосано из пальца. Вот самые удачные (входят во все антологии и хрестоматии) его стихи:
О, весна без конца и без краю –
Без конца и без краю мечта!
Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!
И приветствую звоном щита!
Иностранец, читающий эти строки, сочтет их автора профессиональным военным. Но ни один русский читатель, обладающий даже запредельно фантастическим воображением, не сумеет представить Блока воином. Это не поэзия, а звон. Просто звон. Звон перекочевавшего в XX столетие щита, который в средневековье, на которое ориентирован Блок, был притом обтянут кожей, а потому не звенел. Но зато «звенит» излюбленный Блоком ассонанс на «а». Чуть ли не сплошное «а-а-а-а-а» порождает впечатление, словно некто тужится.
Кто только не измывался над Бальмонтом за строку, пронизанную аллитерацией на «л»:
Ландыши, лютики. Ласки любовные.
Однако ведь не только на вкус и цвет товарища нет. Кому что нравится: кому запах ландыша, а кому – вышеозначенного «а-а-а-а-а». Конечно, и в стихотворении Бальмонта с «лютиками» перехлест приема. Однако этот перехлест поэта, а не стихотворца, как у очень уважаемого Блоком Брюсова:
Мой милый маг, моя Мария, –
Мечтам мерцающий маяк.
Мятежны марева морские,
Мой милый маг, моя Мария, –
Молчаньем манит мутный мрак...
Мне метит мели мировые
Мой милый маг, моя Мария,
Мечтам мерцающий маяк!
«Кто не родился поэтом, тот никогда им не станет», – как-то заметил Брюсов, глядя в зеркало. Его игривый триолет о Марии (не Магдалине, а богоматери – хранительницы моряков) – явное подражание Бальмонту, однако совершенно бездарное и бездушное. Это даже не стихи, а набор слов. Что это за «мятежные марева морские»? И дальше – назначение морских маяков «метить не мели», а «метить мили», указывать точные координаты местонахождение судна во время дальнего плавания. В этих стихах не найти намека не только на подлинно человеческое чувство. В них отсутствует и смысл, ведь какого представить мать Иисуса очередной жертвой («Мой милый маг, моя Мария») похотливого Брюсова?!
С другой стороны, не будь издержек Бальмонта, не было бы, например, таких стихов Есенина, в которых те же самые «Ландыши, лютики. Ласки любовные», то же самое упоение аллитерацией:
Задремали звезды золотые,
Задрожало зеркало затона.
Брезжит свет на заводи речные
И румянит сетку небосклона.
Очень звонкие, светлые, добродушные стихи. Что же касается Бальмонта, то был он добродушнее даже Есенина. Он был самым-самым добродушным. Душа у него была нараспашку, совсем как у ребенка. Не потому ли лучшие стихи для малышей принадлежат сказочному перу эльфа русской поэзии. Одним из этих стихотворений я и завершу свою короткую заметку о прекрасном поэте:
Росинка
Росинка дрожала
На тонком листке.
Речонка дышала,
Шурша в тростнике.
В росинку гляжу я
И вижу, что в ней
Играет, ликуя,
Так много огней.
Зеленый и синий,
И красный горят,
И белый, как иней,
И светлый, как взгляд.
Все краски люблю я,
Пленительный вид,
Нежней поцелуя
Росинка горит.
Дан миг ей лишь краткий,
Исчезнет потом.
Но лист ей, украдкой,
Здесь выстроил дом.
Их еле заметишь,
Так малы они.
Но где же ты встретишь
Такие огни?
Репетитор по русскому языку
На сайте приведены и другие заметки о поэзии.
Заметки о лирической поэзии (Часть I – Роль подсознания)
У древних чувство поэзии было развито лучше, чем у нас. В западноевропейской литературе нового времени вообще наметилось стремление культивировать не поэзию, а схоластическую отвлеченность или интеллектуальную шараду.
Заметки о лирической поэзии (Часть II – Тайна вдохновения)
Итак, плод вдохновения – поэзия, а интеллектуального усилия – стихотворчество. Внешне они не различимы. Трудно различимы они и по внутренним признакам и прежде всего потому, что содержат в себе тайну.
Заметки о лирической поэзии (Часть III – Любовь и Смерть)
Поэтика любовной лирики имеет явное сходство с поэтикой заговоров и заклинаний. В обоих случаях мы имеем дело с ключом, отпирающим замо́к, называемый табу.
|
