Заметки о лирической поэзии (Часть I – Роль подсознания) |
Заметки о поэзии я начал бы с ее определения, если мне удалось бы его найти. Вероятно, эта задача не имеет решения, потому что поэзию можно лишь чувствовать, подобно тому, как мы ощущаем запахи, но не умеем словесно передать их.
У древних чувство поэзии было развито лучше, чем у нас. В западноевропейской литературе нового времени вообще наметилось стремление культивировать не поэзию, а схоластическую отвлеченность или интеллектуальную шараду. В подражании Западу, изначально заряженного от Эллады вторичностью, представители бесчисленных постмодернистских цехов и у нас свели поэзию к стихотворчеству, а подчас – к эпатажной словесной игре или цитатничеству. Опасение И.Анненского, выраженное веком раньше, оправдалось: «Коллекция идеальных поэтов все растет, и я нисколько не удивляюсь, если представители различных видов спорта, демонизма и даже профессий (не исключая и воровской) обогатят ее когда-нибудь в свою очередь». Подобное обогащение для меня неприемлемо. Мне сравнительно близка одна из староиндийских поэтик с ее разделением произведений поэтов на три разряда. Низший разряд составляют описательные стихи; средний – стихи, в которых явлено какое-нибудь общезначимое содержание; высший – стихи, посвященные какому-нибудь чувству, которое остается не до конца выявленным. Отсюда недалеко до вывода, что истинная, чистая, поэзия создается красноречивым молчанием, с чем я не вполне согласен. Поэзию можно творить и с помощью слов, что и демонстрируют поэты, правда, очень редко. Большая часть написанного ими – проза, исполненная стихом. Существует лишь одна книга, которая является целиком поэтической. Это – орфографический словарь.
Я присоединяюсь к мнению, что поэтами не делаются, а рождаются. Но с утверждением, что им вдохновение ниспосылается свыше, не могу согласиться. Мне хорошо известно, что зависит оно, в частности, от личного опыта, пережитых чувств автора. Это можно доказать чуть ли не с математической точностью. Возьмем в качестве символа вдохновения яблоко, которое, согласно легенде, упало на голову Ньютона, что привело к открытию закона всемирного тяготения. А теперь обратим внимание на то, что, когда яблоко падает на голову математиков, химиков, биологов, происходит открытие в соответствующей области их знания, а не в физике. Конечно, вдохновение ученого и вдохновение поэта не тождественны, ведь первое приводит к разрешению загадки, тогда как второе удовлетворяется самой загадкой. Однако и в науке, и в поэзии вдохновение во многом опирается на опыт или его производную, интуицию… Отсюда очень заманчиво связать поэзию с деятельностью подсознания вообще. Однако далеко не все, что таит наше подсознание, служит поэзии. Мне как-то приснились стихи, прелесть которых превосходила все самое прекрасное. Это были несказанные, чудесные стихи. Когда я проснулся, не смог вспомнить ни строчки. Я заказал этот сон вновь (в те поры у меня получалось смотреть сны по желанию целыми сериями) и положил у изголовья бумагу с карандашом. Сон повторился. Усилием воли я разлепил глаза, лихорадочно записал приснившиеся стихи и мгновенно заснул. Наутро меня вновь ждало разочарование: на листе бумаге почему-то детским крупным почерком был выведен беспорядочный набор букв. И все-таки бытующее сравнение поэзии и сна не лишены основания. Поэзия – это плод вдохновения, а вдохновение – это состояние, при котором рассудок усыплен. При его пробуждении поэт уже создает просто стихи, которые поэзия обходит стороной, хотя и они могут вызвать восторг, в частности, потому, что восторг необязательно следствие воздействия только чего-то эстетического. Мы восторгаемся и прозой, я имею в виду даже не художественную, а просто прозу. Мы, например, восторгаемся красивой женщиной, готовы ради нее на безрассудные поступки. А ведь любая женщина – само воплощение прозы. Не зря ведь считается, что первая из них была названа Евой, то есть жизнью. К тому же поэзии нет не только в человеческой жизни, но и в мире природы. Известное положение Аристотеля о подражании природе относится ко всем видам искусства и науке, но только не поэзии. Поэту подражать природе нет резона. Она тоже, как и все остальное, не может научить поэзии. У поэзии только одно обиталище – случайные созвучия, сливающиеся в стихи, наделенные чувством и смыслом. Поэтому поэзия никем и ничем, кроме осчастливленной на мгновение души поэта, не может быть явлена. Вот почему для поэзии очень важно время, длительность этого самого мгновения. Пьер Ронсар советовал собратьям по перу умещать стихотворение в тридцать–сорок строк, чтобы избегать излишеств, хотя в его собственном творчестве встречаются стихотворения, значительно превышающие означенный им же максимальный объем. Видимо, для себя он делал исключение. Однако и у него, и у других прекрасных поэтов стихотворения большого объема щедро разбавлены прозой. Тридцати–сорока строк через всякую меру много, чтобы стихотворение целиком дышало поэзией. Даже означенной разницы в десять строк многовато. По моим наблюдениям, стихотворение протяженнее восьми–девяти строк лишь в редчайших случаях бывает произведением только поэзии. Ни одна из од Державина не содержит и десятой доли поэтических строк. Причем чем ода длиннее, тем эта доля меньше. Правда, ода является гибридным, лиро-эпическим, жанром. В ней заметно слабее поэтический накал, чем в произведениях лирического жанра, о которых речь. Вдохновение может подарить поэту одну, две, три строки. Еще пять–шесть строк он может создать по инерции, то есть пока рассудок не полностью проснулся и не приступил к деятельности интеллект, который способен как угодно удлинить стихотворение. Хочу здесь подчеркнуть, что я нисколько не принижаю роли интеллекта, без участия которого не существовало бы ни одного значительного художественного произведения. Моя мысль заключается в том, что интеллект, каким бы он ни был возвышенным и сильным, порождает не эстетическое, а понятийное, способствуя схоластической отвлеченности. Мы, повторяюсь еще раз, можем восторгаться плодами интеллекта, однако этот восторг будет носить, вопреки распространенному мнению, не эстетический, а какой-нибудь другой характер. Вот, например, стихотворение Фета «Диана», которое вызвало у современников бурю восторгов – Богини девственной округлые черты, Во всем величии блестящей наготы, Я видел меж дерев над ясными водами. С продолговатыми, бесцветными очами Высоко поднялось открытое чело, – Его недвижностью вниманье облегло, И дев молению в тяжелых муках чрева Внимала чуткая и каменная дева. Но ветер на заре между листов проник, – Качнулся на воде богини ясный лик; Я ждал, – она пойдет с колчаном и стрелами, Молочной белизной мелькая меж древами, Взирать на сонный Рим, на вечной славы град, На желтоватый Тибр, на группы колоннад, На стогны длинные… Но мрамор недвижимый Белел передо мной красой непостижимой. Некрасов, не очень жаловавший Фета, написал: «Всякая похвала немеет перед высокою поэзиею этого стихотворения, так ослепительно действующего на душу». Восхищение Боткина приведу в сокращении: «Никогда еще немая поэзия ваяния не была прочувствована и выражена с такой силой. В этих стихах мрамор действительно исполнился какой-то неведомой, таинственной жизнью: чувствуешь, что окаменелые формы преображаются в воздушном виденье. Читая это стихотворение, понимаешь то чувство, какое ощущал древний грек, смотря на изваяния олимпийских богов своих, созданных великими художниками… Признаемся, мы не знаем ни одного произведения, где бы эхо исчезнувшего, невозвратного языческого мира отозвалось с такой горячностью и звучностью, как в этом идеальном, в воздушном образе строгой, девственной Дианы. Это высочайший апофеоз не только ваяния, но и всего мифологического мира!» Я полностью разделяю эти восторги. Добавлю лишь, что идеальным сложился не только образ богини. В «Диане» Фет наглядно продемонстрировал способность решать задачи любой технической сложности, что давалось ему отнюдь не всегда. Вот для сравнения его «Пчелы» – Пропаду от тоски я и лени, Одинокая жизнь немила, Сердце ноет, слабеют колени, В каждый гвоздик душистой сирени, Распевая, вползает пчела. Дай хоть выйду я в чистое поле Иль совсем потеряюсь в лесу… С каждым шагом не легче на воле, Сердце пышет всё боле и боле, Точно уголь в груди я несу. Нет, постой же! С тоскою моею Здесь расстанусь. Черемуха спит. Ах, опять эти пчелы под нею! И никак я понять не умею, На цветах ли, в ушах ли звенит. «Пчелы», с первого же стиха грешащие против эвфонии, далеко не безупречны по форме. Средняя строфа сильно уступает двум другим и вообще является избыточной, вносит в лирику сюжетность, прозаичность. Но обратите внимание, какой неописуемый эстетический восторг мы испытываем при прочтении этого стихотворения, тогда как «Диана», словно прекрасно изложенная история, будит в нас не непосредственное чувство, а восторг от представляющегося нам точным интеллектуального проникновения в прошлое и великолепия исполнения. Дело в том, что «Диану» Фет написал, а «Пчелы» сами прилетели к нему. Второе стихотворение несравненно непосредственнее первого: оно зависит от руды, добытой поэтом лично, тогда как «Диана» опирается на культуру, являясь по сути вторичной, что обычно для стихотворчества, и не желательно для поэзии, хотя и грань между ними подчас сводится к еле заметному штриху. Державин написал: «Отечества и дым нам сладок и приятен». Грибоедов подправил строку, лишив ее налета косноязычия, а заодно и поэзии: «И дым отечества нам сладок и приятен». Замечу мимоходом, что подавляющему большинству читателей запомнился не чудесный, пышущий первозданностью шершавый стих Державина, а вошедший в поговорку гладкий вариант Грибоедова, потому что стихотворчество куда доступнее поэзии. Мне порой даже кажется, что поэзия улавливается только самими поэтами, тогда как чуть ли не каждый мнит себя натурой поэтической. Кто, например, не восхищается сборником Хайяма, который включает около пятисот четверостиший, каждое из которых считается гениальным?! Этот пыл, разжигаемый алчностью издателей, можно резко умерить, если открыть столь тонким ценителям поэзии, что Хайям – сборный псевдоним массы забытых авторов, что перу самого Хайяма, имя которого действует так магически, принадлежит лишь шесть четверостиший, а остальная полутысяча обязана вкладу стихотворцев. Или недавнее сообщение, что найдено еще несколько гениальных сонетов Шекспира, которые в одночасье стали графоманскими, как только было достоверно установлено, что их истинный автор жил не в шекспировскую эпоху. Подобные примеры можно умножить, но они уведут разговор в сторону. Еще статьи о поэзии
Эльф русской поэзии
Официальные ценители прекрасного – служители ордена рекламы. Мнение свое они как бы обосновывают своим безупречным эстетическим вкусом, хотя на поверку оно не что иное, как потуга к стяжательству. Заметки о лирической поэзии (Часть II – Тайна вдохновения)Итак, плод вдохновения – поэзия, а интеллектуального усилия – стихотворчество. Внешне они не различимы. Трудно различимы они и по внутренним признакам и прежде всего потому, что содержат в себе тайну. Заметки о лирической поэзии (Часть III – Любовь и Смерть) Поэтика любовной лирики имеет явное сходство с поэтикой заговоров и заклинаний. В обоих случаях мы имеем дело с ключом, отпирающим замо́к, называемый табу. |
|
Обновлено ( 06.09.2017 18:22 ) | Просмотров: 7260 |
Код и вид ссылки |
<a href="http://pycckoeslovo.ru/" target="_blank"><img src="http://www.pycckoeslovo.ru/pyccslovo.gif" width=88 height=31 border=0 alt="репетитор по русскому языку"></a> |