|
В нашем восприятии «Василий Теркин» Твардовского встал рядом с «Бородином» Лермонтова и «Войной и миром» Толстого.Мы и не пытаем¬ся разобраться в том, какие качества сделали произведение современ¬ного автора равным произведениям классики. Нам дано простое чувство (и мы доверяем ему), что «Бородино», «Война и мир» и «Василий Теркин» родственны по духу, что они единятся идеей национального самосознания и результатом его — подвигом народным в тяжкие периоды отечественной истории.
Близость этих произведений в большей мере обязана традиции. Извест¬но признание Толстого, что его роман вырос на основе лермонтовского «Бо¬родина», к которому тяготеет и «Василий Теркин». По сути, Твардовский отводит Теркину ту же роль, что и Лермонтов старому воину:
И солдат мой поседелый,
Коль останется живой,
Вспомнит: то-то было дело,
Как сражались под Москвой...
И с печалью горделивой
Он начнет в кругу внучат
Свой рассказ неторопливый,
Если слушать захотят…
Близость этих произведений в большой мере обязана и сходству собы¬тий, положенных в их основу. В обеих отечественных войнах решалась, как бы ни были различными по размаху и способу эти баталии, одна и та же задача: отстоять независимость Родины. В обеих войнах агрессоры в мо¬мент вторжения значительно превосходили обороняющихся военным опы¬том и мощью. В обеих войнах агрессоры прошли один и тот же путь на восток в глубь России, а отсюда — по бесславной дороге вспять в свои наделы. В обеих войнах силе оружия врага противопоставлялась не толь¬ко сила оружия защитников, но и нравственность истинного воинского долга по спасению родной земли.
И все-таки ни традиции, ни сходство описываемых явлений еще не дела¬ют произведения различных авторов родственными по духу. Для этого необходимо духовное родство самих авторов, которое в конечном итоге все и определяет. Парадоксально — и тем не менее: вершинные произведе¬ния на военно-патриотическую тему созданы художниками, яростно нена¬видевшими войну. О «славе, купленной кровью», Лермонтов высказался с полной определенностью уже в своем юношеском стихотворении «Поле Бородина» —
Что Чесма, Рымник и Полтава?
Я, вспомня, леденею весь,
Там души волновала слава,
Отчаяние было здесь.
Толстой движим чувством справедливости исторического возмездия. Он гордится единством национального порыва, восторгается «народной дубиной», под ударами которой сотрясалась вышколенная в многочисленных сражениях наполеоновская армия.
Национальным возмущением против непрошеного гостя вызван и приход Твардовского, прирожденного певца труда, к теме оружия. Труд он пел и будет петь потом,
А покуда край обширный
Той земли родной — в плену,
Я — любитель жизни мирной —
На войне пою войну.
Надо прозаически уточнить, что Твардовский, как Лермонтов и Толстой, пел не войну, а воина-освободителя. Свою Песнь Твардовский так назвал — «Книга про бойца». Выбор главного героя «Бородина», «Войны и мира» и «Василия Теркина» как раз и был обусловлен подвигом народным и преклонением Лермонтова, Толстого и Твардовского перед простыми людьми.
Василий Теркин прямой наследник воспетого Лермонтовым старого вои¬на, чей рассказ подвигнул и «Войну и мир». Внешне Теркин, как воины Лермонтова и Толстого, не отличается никакими выдающимися приметами. Твардовский с сугубой точностью описывает физические данные своего героя, чтобы подчеркнуть это. Теркин «даже ростом и плечьми всего не взял». Весу в нем около четырех пудов, казалось бы, многовато для тако¬го роста, но на то есть объяснение: Теркин «в кости надежен». В рукопашной схватке, которую поэт описывает не без любования, Теркин оказывается как бы на ринге, где ему, первому полусреднему весу, противостоит тяже¬ловес. От удара «под вздох» —
Охнул Теркин: плохо дело,
Плохо, думает боец.
'Хорошо, что легок телом —
Отлетел. А то б — конец...
Здесь Теркин прямо «выгадывает». «Выгадывает» он и тогда, когда у него, правши, немеет правая рука — и остается помечтать, и только, что «хорошо левшою быть». Теркин очень и очень далек от лубочного русско¬го воина, у которого непременно косая сажень в плечах, а Твардовский — от какой бы то ни было идеализации:
Богатырь не тот, что в сказке —
Беззаботный великан,
А в походной запояске,
Человек простой закваски,
Что в бою не чужд опаски,
Коль не пьян. А он не пьян.
Согласитесь, что подобный богатырь не совсем отвечает сложившемуся представлению о народном удальце. Есть тут и другая неожиданность, кажущаяся несоответствием. Твардовский, сам человек большой физической силы и весьма почитавший ее и в других людях, не наделяет ею... своего любимого героя. Умозрительно можно сказать (и такие высказывания, увы, встречаются в критической литературе), что поэт скрасил недостачу фи¬зической силы, придав Теркину исключительную ловкость, ладность, «солдатскую находчивость», редкое бесстрашие. Что до бесстрашия, то, как известно, Теркин был «не чужд опаски», а ловкостью и другими полез¬ными для воина навыками он ничем не отличался от своих братьев па оружию. Быть может, он, ценитель шутки, чуть острее на язык. Но даже в словесных состязаниях он не одерживал верх над другими бойцами. Напротив, случалось, и проигрывал, как, например, в диспуте со своим однофамильцем Иваном. Василий со спокойной убежденностью и, как ему представлялось, с неопровержимой логичностью настаивал на том, что «Книга про бойца» пишется о нем, Василии, почему и называется «Васи¬лий Теркин». На сию загвоздку Иван отреагировал мгновенно, срезав Ва¬силия под корешок, ибо натурально «рифмы ради можно сделать и Фому». Конечно, поэт назвал своего героя Василием Ивановичем не «рифмы ради». Скорее тут сказалось уважение к популярнейшему герою гражданской войны Чапаеву, упоминаемому в «Книге про бойца». Однако правда все-таки в том, что эта книга написана не о Василии, не об Иване, не о Фо¬ме. Эта книга — о народе, который и символизирует ее главный герой – простой (как неоднократно говорил поэт), обыкновенный человек великой эпохи, эпохи массового героизма.
Неоднократно поэт находил в своем герое и черты, так сказать, наслед¬ственные. В стихотворении «Бойцу Южного фронта» Твардовский прямо замечает:
А ты в бою. И бородатый —
Не до бритья, коль взят в разгон, —
Похож на русского солдата
Всех войн великих и времен.
В «Василии Теркине» эта похожесть преподносится тоньше, недеклара¬тивно. Она вырисовывается из чувства главного героя, осознавшего свою причастность к исторической судьбе Родины, и его поступков, в которых угадываются эти наследственные черты. Некоторые страницы «Книги про бойца» веют дыханием вечности, седой старины. Такое ощущение поэт пробуждает не только архаикой («как на древнем поле брани»). Сам звук, пронизывающий эти страницы, сливает эхо, летящее с древнего поля, с голосами советских бойцов. Теркин бьет не обров, не печенегов, не тевто¬нов, а фашистов. Но ведь не случайны в его устах такие слова гордости за Отчизну:
Враг ее — какой по счету! —
Пал ничком, и лапы врозь.
Живое чувство истории и личного участия в ее процессе возвышает Теркина. Теркин находится во всех трех измерениях времени, проникаясь прошлым, настоящим и будущим Родины, где он отводит себе место в «кругу внучат», ведающих только о мирной жизни.
Сгусток национального характера, Теркин вбирает в себя и типические черты русского человека, какими они засвидетельствованы в доподлинной художественной хронике народа, в фольклоре. Народными поверьями ды¬шит вся глава «Смерть и воин», в которой бывалый солдат сумел пере¬спорить всесильную Косую. И конечно же, такому солдату ничего не сто¬ит раскусить обычную, смертную старуху. Вот этот прекрасный эпизод, исполненный неподражаемой простоты и милого лукавства:
Удивляется. А парень
Услужить еще не прочь:
— Может, сало надо жарить?
Так опять могу помочь.
Тут старуха застонала:
— Сало, сало! Где там сало...
Теркин:
— Бабка, сало здесь.
Не был немец — значит, есть!
И добавил, выжидая,
Глядя под ноги себе:
— Хочешь, бабка, угадаю,
Где лежит оно в избе?
Бабка охнула тревожно,
Завозилась на печи.
— Бог с тобою, разве можно...
Помолчи уж, помолчи...
...Ключ старуха долго шарит,
Лезет с печки, сало жарит
И, страдая до конца,
Разбивает два яйца.
Эта теркинская «эпопея» с салом знает не одну параллель в русских сказках, правда, в последних солдат берет голой хитростью, а то и обма¬ном; в озвученной же на современный лад бывалыцине поэта солдатский приступ к простоватой хозяйке согрет теплотой уважения и понимания, вполне разделяемыми и скуповатой старушкой, расщедрившейся «до конца».
Отголосок старинной народной хроники слышен в определениях хлест¬ких, метких, чеканных, но как бы пришедших из невозвратного прошлого:
И желал наш добрый парень:
Пусть померзнет немец-барин,
Немец-барин не привык,
Русский стерпит — он мужик.
Архаика, вкрапленная в новый лад повествования, помогла поэту создать цельный исторический фон русской жизни, нисколько не вступая в проти¬воречие со злободневностью пафоса и темы «Книги про бойца». Лучшим тому подтверждением — исключительная популярность «Василия Теркина» среди участников Великой Отечественной войны. Подобная популярность равно была обеспечена и высоким патриотизмом, и тонким художествен¬ным чутьем, и сугубым реализмом Твардовского, помножившего красоту поэтического слога на высокую нравственность и высокую правду. По¬являвшиеся главы «Василия Теркина» чуть ли не целиком переходили в солдатские присловья:
Нет, ребята, я не гордый.
Не заглядывая вдаль,
Так скажу: зачем мне орден?
Я согласен на медаль.
Телом бел,— который год
Загорал в одежде.
Хорошо идет пехота,
Коль колеса отстают.
Артиллерия толково
Говорит — она права:
— Вся беда, что танки снова
В лес свернули по дрова.
А еще сложнее счеты,
Чуть танкиста повстречал:
— Подвела опять пехота.
Залегла. Пропал запал.
А пехота не хвастливо,
Без отрыва от земли
Лишь махнет рукой лениво:
— Точно. Танки подвели.
Так идет оно по кругу,
И ругают все друг друга,
Лишь в согласье все подряд
Авиацию бранят.
«Василий Теркин» создавался непосредственно в огне войны и был обращен к бойцам. Твардовский прекрасно понимал всю сложность сво¬ей работы. Никаких прикрас. Никаких умолчаний, неизменных спутников полуправды. Правда, пусть порой и горькая, со «сложными счетами», но только она, правда общих событий и частных деталей. Любое отклоне¬ние от нее, любой случайно сорвавшийся фальшивый звук вызвали бы у читателя, живого свидетеля кровавых событий, недоверие к поэту. Как бы пытаясь обезопасить себя на этот «сложный счет», Твардовский, чело¬век редчайшей скромности, говорит о своем непосредственном участии в описываемых событиях: «Я ступал в тот след горячий. Я там был». Но, как всегда бывало у Твардовского-художника, любая его декларация уступала его образным картинам, неизменно четким, неизменно сугубо реалистическим. Вот одна из чисто внешних деталей:
Бой неравный, бой короткий.
Самолет чужой, с крестом.
Покачнулся, точно лодка,
Зачерпнувшая бортом.
Столь же точны и столь же просты в доходчивости детали, передающие переживания, настроение бойцов:
Не расскажешь, не опишешь,
Что за жизнь, когда в бою
За чужим огнем расслышишь
Артиллерию свою.
Но поэт как раз и опишет это неописуемое ощущение, предвосхищающее успех боевой атаки:
И пойдет, пойдет на славу,
Как из горна, жаром дуть,
С воем, с визгом шепелявым
Расчищать пехоте путь.
Справедливо считают, что едва ли не основная причина беспримерной популярности «Василия Теркина» среди бойцов заключается в доподлинности описываемых реалий. Твардовский из фактов действительности брал только те, свидетелем которых был сам, и преображал эти факты в кар¬тины такой широчайшей обобщенности, что рождалась полная иллюзия присутствия поэта одновременно на всех фронтах, хотя он и называет местность, в которой разворачиваются события. Однако если обратиться к истории создания «Василия Теркина», то откроется другая сторона твор¬ческой удачи Твардовского.
«Книга про бойца» рождалась в великих муках и сомнениях. Легко было обозначить социальное происхождение героя. Правомерность выбора подсказала жизнь. К началу войны сельское население нашей страны численно вдвое преобладало над городским, приметная часть которого была оставлена обслуживать возросшие нужды промышленности, тогда как в деревнях мобилизация не коснулась только детей, женщин, стариков и болезных.
Нетрудно было Твардовскому, знатоку сельской жизни, придать Терки¬ну характерные черты деревенского парня. А дальше? Дальше и пред¬стояло главное: наделить Теркина «лица необщим выражением». Вот наметки поэта: «В нем — пафос пехоты, войска, самого близкого к земле, к холоду, к огню и смерти. Соврать он может, но только не преувели¬чить своих подвигов, а наоборот — неизменно представляет их в смешном, случайном, ненастоящем виде... Больше отступлений, больше самого себя в поэме». Так был подобран ключ к личностной, к лирической то¬нальности «Книги про бойца», согревшей и углубившей ее звучание.
Если хочешь понять поэта, то, как советовал Гёте, отправляйся на его ро¬дину. Твардовский же «отправился» на родину своего героя, не только сделав его своим земляком, но и щедро, от души поделившись с ним воспоминаниями о собственной жизни и своими знаниями.
Ты прижал к вискам ладони,
Ты забыл, забыл, забыл,
Как траву щипали кони,
Что в ночное ты водил.
О ком эти пронзительные строки, о Теркине или Твардовском, ведь оба они в детстве были пастушками? Сходство жизненных ощущений и чувств Теркина и его творца порой доходит до полного слияния, когда уже невозможно отличить, где задушевные речи вымышленного героя, а где лирические переживания Твардовского.
Раз прорвавшись, лирическая стихия овладела поэтом и повела за собой. Нет, он не теряет контроля над своим героем, но заявляет, «что и Теркин, мой герой, за меня гласит порой». Конечно, тут полнейшая иллюзия. Ли¬тературный образ не может дать ничего сверх того, что содержится в личном опыте и представлениях творца. Однако вопреки рассудку иллюзия Твардовского воспринимается как всамделишность. Теркин словно и впрямь одаривает поэта лирическими прозрениями. Вот он, Теркин, в момент прихода армии на родную Смоленщину, некогда оставленную из-за подавляющего военного превосходства врага. Его, рядового воина, вины в прошлом отступлении — никакой. Однако обостренное чувство со¬вести мучает, не дает покоя герою, заставляет повторять как заклятие:
Мать-земля моя родная,
Ради радостного дня
Ты прости, за что — не знаю,
Только ты прости меня!..
А вот он, Твардовский, через четверть века в своем лирическом шедевре:
Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие
Не пришли с войны,
В том, что они—
Кто старше, кто моложе —
Остались там,
И не о том же речь,
Что я их мог,
Но не сумел сберечь,—
Речь не о том,
Но все же, все же, все же...
«Василий Теркин» — не эпическое Слово, а лирическая Песнь о походе армии. Быть может, строгие читатели (особенно из склонных к теоре¬тизированию) сочтут подобное жанровое определение «Книги про бойца» чрезмерно вольным. Однако факт остается фактом. Эпическая по размаху, Песнь Твардовского является самовыражением Теркина, героя лирического, и прямым самовыражением поэта (три главы от автора, не считая так называемые «лирические отступления»). Эпическая тональность способ¬ствовала созданию панорамы всех этапов Великой Отечественной войны, определив общее содержание «Книги про бойца»,—
Эти строки и страницы —
Дней и верст особый счет,
Как от западной границы
До своей родной столицы
И от той родной столицы
Вспять до западной границы,
А от западной границы
Вплоть до вражеской столицы
Мы свой делали поход.
Эпическая тональность была необходима и для воссоздания фона вой¬ны, для того, чтобы поведать
Про огонь, про снег, про танки,
Про землянки да портянки,
Про портянки да землянки,
Про махорку и мороз...
Подобная общность существования людей на войне подчеркивает общ¬ность их судьбы, не выделяя личных особенностей. Конечно, и в повество¬вательной части «Книги про бойца» образ Теркина несет не только со¬бирательные, общие, родовые черты, делающие его похожим на солдата «всех войн великих и времен». В Теркине, воспитанном иной социальной действительностью, нет и следа от былой сословной придавленности про¬стого человека. Он, рядовой пехотинец, не тушуется перед старшими по званию. Даже при встрече с боготворимым за боевые заслуги генералом он переходит на равный разговор, когда речь заходит... об отпуске. На эпической ткани Твардовский умеет выводить живые узоры. В том же упомянутом эпизоде с салом поведение Теркина диктуется психологией человека нового времени, а реалистические зарисовки современного боя дают яркое представление о внешнем характере «войны моторов». Однако глубинная сущность Великой Отечественной войны и конкретная судьба русского человека в ней, его чувство национального достоинства, ощущение корней родного народа, питающее непоколебимую веру в победу, короче — все, что связано со сферой интимных переживаний героя, Твардовскому удалось передать благодаря мощному лирическому заряду, без которого «Книге про бойца» недостало бы, по слову поэта, «электричества».
При всем сходстве задач, решаемых в Великой Отечественной войне и войне двенадцатого года, эти два кровавых события окрашены различными тонами. Наполеон вторжением в Россию преследовал цели политические, часть которых он достиг ранее принудительными договорами, а нашествие фашистских варваров ставило целью поголовное истребление противника.
Мы слушаем прибаутки Теркина, радуемся выпавшему ему краткому от¬дыху, когда он получил возможность «спать в одном белье нательном, как положено в раю», пируем с ним (сало! яичница!) в гостях у старушки. Все это как будто традиционные черты русского солдата. Но Теркин зна¬ет и понимает нечто такое, что не могло быть заложено в воинах Лер¬монтова и Толстого, и является предметом его особой гордости, единствен¬ный раз заставившим скромного человека покрасоваться собой:
«Не гляди, что ростом мал».
В нашей поэзии по-разному величают Родину. Чаще — матерью, у Бло¬ка (в цикле о Куликовской битве) она выступает в древнем обличье же¬ны, олицетворяющей плодородие. Но никто до Твардовского не величал ее с сыновней любовью, старухой —
Но Россию, мать-старуху,
Нам терять нельзя никак.
Откуда взялась эта «старуха»? Если внимательно вслушаться в «лекцию без гармони», в лекцию, читанную Теркиным всерьез в назидание расстроенному бойцу, то станет ясно, что он обладатель новейших достижений исторической науки. Теркин спрашивает:
Сколько лет живем на свете?
И на устаревший ответ: «Тыщу», — с гордостью уточняет: «Больше! То-то, брат!» Теркину знакомо открытие Василия Григорьевича Васильевского, отодвинувшее историю Руси в дорюриковскую эпоху. Васильевский с фактами в руках доказал существование могучей Южной Руси задолго до прибытия варягов, чем нанес сокрушительный удар по теории норманн¬истов, ущемлявшей национальное достоинство русского народа. Корни Руси согласно гипотезе ученого уходят во времена скифов, в тесном соседстве с которыми обитали русские, постепенно унаследовавшие их державу. Это предположение в 1926 году блестяще разрешил Василий Алексеевич Городцов, установивший адекватность современных севернорусских вышивок и сюжетов скифского мира.
Однако откуда могло быть известно о новейших открытиях исторической науки не шибко грамотному («инстру́мент») деревенскому пареньку? Да¬вайте послушаем объяснения Теркина и Твардовского. Теркин заявляет:
Ничего, что я в колхозе,
Не в столице курс прошел.
И с этим «ничего» ничего поделать нельзя, коли Твардовский, окончивший Московский институт истории, философии и литературы, уведомляет читателя «Книги про бойца»:
И скажу тебе, не скрою,—
В этой книге, там ли, сям,
То, что молвить бы герою,
Говорю я лично сам.
Наклонность к знанию в Теркине, символичная для молодой республики, чисто биографична как деталь конкретная. Твардовский, получивший возможность учиться по-настоящему лишь в двадцатичетырехлетнем возрасте, отметил в автобиографии: «Никаким сравнением я не мог бы преувеличить испытанную тогда впервые радость приобщения к миру идей и обазов, открывшихся мне со страниц книг, о существовании которых я ранее не имел понятия».
Теркин вбирает в себя мир идей и образов, сам становясь образом мира, за существование которого сознательно несет всю полноту ответственности. Ни личное горе, ни тем более тяготы войны не притупляют в нем чувство трагедийности событий, исключительной их важности для судеб рода человеческого в веках:
Сколько жить еще на свете,—
Год, иль два, иль тыщи лет,—
Мы с тобой за все в ответе.
То-то, брат! А ты — кисет...
«То серьезный, то потешный», Теркин всегда был предрасположен к раздумчивости. Воином-освободителем он вступает на родную землю Смоленщины. Но, счастливый, он плачет. Да и вообще после выхода армии к рубежам отеческой земли Теркин навсегда прощается со своей должностью «политрука», штатного балагура. Это в лихую годину, в период отступления на всех фронтах, он «одну политбеседу повторял: не унывай». Лишь тогда и случалось, что Теркин привирал, привирал бодрости духа ради, не своего, а некоторых унывающих своих товарищей. Сам Теркин от начала войны веровал в ее победоносный исход, ибо:
Бой идет святой и правый,
Смертный бой не ради славы,
Ради жизни на земле.
Из присловий Теркина именно это — РАДИ ЖИЗНИ НА ЗЕМЛЕ — ши¬роко вошло в наш речевой обиход. Поэтическая формула Твардовского стала для нас привычным нерасчленимым понятием, и мы уже не заме¬чаем тавтологичности выражения «ради жизни... на земле», которое для Теркина, крестьянского сына, не было тавтологичным, а было нагружено особым, древнейшим смыслом Земли — матери-кормилицы. Теркин весь в помыслах о будущей жизни на Земле.
Точку в «Книге про бойца» Твардовский поставил 9 мая 1945 года, в День Победы. Тогда же, все еще сомневаясь в достоинстве своей Песни, он пи¬сал: «Я — поэт, служивший, как мог, своим стихом в эти грозные и слав¬ные годы делу Родины. И в день торжества к моему сердцу вдобавок к тому волнению, что переживает каждый, приходит еще волнение певца, которому нельзя жить песней, постаревшей внезапно, и может быть, не¬поправимо».
Случись ужасное, уцелей в пожарище войны из «Василия Теркина» лишь две строки —
По которой речке плыть,—
Той и славушку творить...
то и они вполне сказали бы о дивном даре Твардовского, поэта народного. Теркину поэт отдал и нежность, и любовь, и знание, и свое чувство Ро¬дины, выписав его образ приличествующим лику древнего народа, священному лику России, матери-старухи.
репетитор по русскому языку
На сайте приведены еще статьи о поэзии:
Природа любовной лирики
С появлением религиозных запретов произошло наложение любовного и божественного. А в поэзии, например, суфиев два эти мотива вообще совмещены. Их стихотворения, обычно отмеченные техническим совершенством, любопытнейшее явление мировой литературы. Эти стихотворения одновременно являются и плодом поэзии (что касается их реалистической основы), и плодом стихотворчества (где рассматривается первопричина мистического, постигаемая интеллектуально, а не чувственно). Мистики, как и создатели религий, обладают на удивление железной логикой.
Разряды поэзии
Среди множества разнообразных поэтик мне близка одна из индийских с ее разделением произведений поэтов на три разряда.
Низший разряд составляют описательные стихи; средний – стихи, в которых явлено какое-нибудь общезначимое содержание; высший – стихи, посвященные какому-нибудь чувству, которое остается не до конца выявленным.
Глубина рифмы
Рифма более важна для поэтов не мелодического, а разговорного строя.
Уже одно это заставляет думать, что основное ее назначение не в усилении ассонанса и аллитерации, не в звукописи. Главное в рифме – ее смысловые аллюзии, чего не могут взять в толк стихотворцы.
|
